Неожиданно Валерий почувствовал нарастающее вожделение в чреслах и до боли в пальцах сжал рукоятку меча. «Что с тобой принц? – мысленно одернул он себя, – возбудился словно юнец, подглядывающий за девичьим купанием!» Он посмотрел на Марну. Будет неловко, если она почует его страсть. Но колдунья не обращала на принцев ни малейшего внимания, потроша тушку с мясницкой сноровкой. Порывшись внутри, она извлекла из распоротого чрева осклизлый ком перепутанных красно-бурых внутренностей и слякотно шлепнула его о камень. Ее пальцы, вымазанные в крови, ловко перебирали птичьи потроха, при этом ведьма что-то бормотала. Слов почти не было слышно, лишь шевелящиеся губы мелькали в прорези жуткой маски.

Шамарец напряг слух и попытался разобрать нашептывания ведьмы. Ему удалось уловить обрывки фраз о желудке со впадинами, о черных внутренностях и синей печени, которые сулят печаль и горе в стране царя.

Валерий зевнул. Это зрелище начинало его утомлять. Непонятно, чем так привлекла его братца эта странная вещунья. Право, стоило посетить ближайший ярмарочный балаган, чтобы увидеть нечто похожее.

Он вопросительно посмотрел на Нумедидеса, рассчитывая обнаружить на его лице похожие чувства, но принц словно окаменел. Его маленькие глаза завороженно смотрели на руки Марны, а губы, казалось, повторяли ее бормотание. Но больше всего Валерия поразили руки его спутника. Казалось, они в мгновение ока распухли, напоминая толстых белых личинок могильных червей. Пальцы сжимались и разжимались, некогда ухоженные ногти приобрели синюшный оттенок, словно у утопленника. Валерий поморщился. Воистину, кузен был благодарным зрителем! Ему самому вдруг сделалось противно.

– Внемлите нам, принцы!

Валерий непроизвольно вздрогнул, так неожиданно загремел голос Марны. Ему почудилось, что далекое лесное эхо подхватило эти звуки и пересмешливо завторило «… принцы, принцы…»

– Внемлите нам, принцы! – повторила Марна, протянув к алтарю руку с чудовищно длинными ногтями. – Внемли, шамарец, хотя душа твоя вожделеет, трепещет, словно птица в клетке, и гонит от себя пророчества. Но разверсто Зеркало Грядущего, и слова наши тысячекратно зазвучат в ушах твоих, когда Колесо Рока сомнет тебя, словно былинку! Еще до восхода солнца ты изопьешь из чаши скорби, и сотворенное тобой изменит рисунок созвездий, растворит бездны мрака и выпустит Тьму…

Валерий похолодел. Что там несет эта ведьма? Почему он, чурающийся любой ворожбы, выпустит Тьму? Что она мелет? Он непроизвольно сделал жест, отвращающий демонов, и едва сдержался, чтобы не завопить: «Не трогай меня! Не трогай! Гадай братцу моему! Это он привел меня сюда!»

– …и сойдутся древние боги в Битве, и Кровавый Волк пожрет луну и зашатается Трон-Рубин под копытами Цернунноса! – зловеще вещала Марна, – Но все это будет ничто пред тем, когда наступит Час Дракона! И Четверо, обличенные Властью Сердца, пробудят Зло! И тогда восстанет из мрака Тот, Кто Спал Тысячу Зим, и содрогнется твердь, и потекут реки крови, и потемнеет небо, и вороны будут кружить над пепелищем!

«Цернуннос! Цернуннос!» – вторили помертвелые губы Нумедидеса, а руки его с растопыренными пальцами напоминали оленьи рога.

– Ты! – взвыла Марна, указав на Валерия. – Ты избран Великим, чтобы разрушить Небесный Чертог Солнцерогого! Ты отворишь путь Истинным Богам! Ты и три сына Мглы: Рожденный Кречетом, Обретший Сердце… Третьего не зрю в Зеркале Грядущего, ибо лик его смугл и ничтожен!

Она схватила птичьи потроха и принялась швырять их в очаг, внезапно вспыхнувший черным пламенем.

– Грядет Время Горя, – вдруг неожиданно ровным голосом произнесла она, – и начало наступит через три поворота клепсидры…

И эти последние слова прозвучали так жутко, что Валерий не выдержал и с криком бросился в лес…

Он мчался не разбирая дороги, ломая кусты и спотыкаясь о коряги. И остановился, чтобы перевести дух в густом ельнике, взмокший, с исцарапанными руками, с засыпанными пожелтевшей хвоей спутанными волосами, и самое ужасное – безоружный. Его угораздило где-то оборонить свой кинжал. Он более ничем не напоминал аквилонского нобиля и стоял с округлившимися от страха глазами, дрожа среди вечернего леса, словно испуганный ребенок. Последние лучи заходящего солнца окрасили багрянцем дрожащие еловые лапы, и он с ужасом понял: через пару четвертей клепсидры наступит непроглядная тьма! Что будет делать он один среди этого зловещего леса, полного жутких существ, – седых клыкастых оборотней, хищных карликов-лепреконов и ядовитых ехидн?

Он метнулся прочь из-под развесистых еловых лап на поляну, рухнул на траву и, обхватив голову руками, зарыдал.

Вдруг что-то влажное и теплое коснулось его затылка. Валерий вскочил, его сердце бешено забилось. Он ожидал увидеть перед собой жуткую тварь, но вместо этого на него косил карий лошадиный глаз. Принц не поверил глазам. Конь! Его конь! Но как он мог оказаться здесь, ведь они с Нумедидесом привязали их на поляне в нескольких лигах отсюда. Может, это морок? Наваждение? Или он бредит?

Валерий осторожно коснулся рукой морды скакуна. Тот, вопреки ожиданиям, не исчез, не растворился, словно утренний туман, а зафыркал и пожевал розовыми губами, ожидая привычного лакомства. Вдруг разум обожгла мысль – колдунья! Слепая колдунья! Это ее рук дело! Иначе как бы животное сумело найти сюда дорогу? Но что делать дальше? Куда ехать? Может быть, довериться коню, и он сам доведет его до Амилии?

Валерий снял притороченный к седлу теплый походный плащ, который он предусмотрительно взял с собой, накинул его на плечи, с трудом взгромоздился на коня и легонько стукнул рысака пятками в бок. Тот заржал и помчался легкой рысью. Вскоре они выехали на тропу.

Принц остановил гнедого у небольшого ручейка и окунул голову в холодную воду. Через несколько мгновений в висках заломило, но зато разум стал ясный, словно и не было всего этого кошмара, а он только что встал с теплого ложа, свежий и хорошо отдохнувший. Что ж, слава Митре, что все обошлось! И морок, наведенный ведьмой, заставивший его в ужасе нестись через весь лес, утратив разум, точно гонимый охотниками зверь, истаял наконец, как дым, и воспоминание о недавнем страхе не вызывало теперь в душе принца ничего, кроме досадливой, слегка стыдливой усмешки. Валерий умылся, пригладил всклокоченные волосы. Теперь скорее в замок, а то радушный Тиберий, должно быть, уже все глаза высмотрел, ожидая к ужину гостей.

Но интересно – где же Нумедидес? И вдруг страшное подозрение обожгло принца, заставило надолго задуматься и помрачнеть. Ему на ум пришло, что, возможно, лесная ведьма намеренно навела на него чары ужаса, дабы изгнать с поляны и остаться с его кузеном наедине…

Солнце понемногу клонилось к закату, так медленно, словно не хотело исчезать с небес, или сам Митра незримой дланью удерживал пылающий красный шар.

В иные времена мысль о Солнцеликом – и о гневе его – не преминули бы вызвать в душе Ораста священный трепет. Жрец, даже бывший, даже преступивший все законы и нарушивший святые обеты, остается жрецом навсегда. Душа его продана, отдана на заклание, подобно золоторогому тельцу, что приводят к алтарю на день солнцеворота, и жертва принята и не может быть исторгнута обратно, в дольний мир. Больше, чем имя, больше, чем просто призвание, даже больше, чем судьба, – стать жрецом означало возродиться к новой жизни и навсегда умереть для прежней.

Однако для Ораста все вышло иначе. Новая жизнь уготовила ему погибель. Он сам стал священной жертвой, которую неведомо кто приносил кому-то неизвестному. Ему вдруг вспомнился помост, подготовленный для костра, на котором он должен был закончить дни своей бессмысленной жизни, столб из негорючего черного дерева посередине – к нему цепями приковывали осужденного, сложная конструкция из деревянных плашек, проложенных валежником, окруженная вязанками хвороста, сооруженная по всем правилам палаческого искусства, – так, чтобы, когда придет назначенный час, вспыхнуть ярким факелом в единое мгновение. Они ничего не забыли – ни оставить с западной стороны поддув, чтобы ярче горело, ни установить на медной треноге Око Митры, огромную линзу, выточенную из цельного куска горного хрусталя, от которой и должен был заняться огонь. Немногие приходы могли похвалиться таким приспособлением – большинство вынуждено было по старинке использовать зажженный факел и безжалостные руки. Но для него, Ораста, жрецы не поскупились, ведь нет ничего слаще чем видеть унижение, позор и смерть своего бывшего единоверца, того, с кем вместе хлебал похлебку из бобов в промозглой трапезной монастыря, колол дрова для очага, огонь в котором был призван в пасмурные зимние дни заменить тепло Огненного диска, или отбивал бесчисленные поклоны у алтаря с золотой свастикой… Все было подготовлено на славу!