— Кеша, я буду сегодня носить чайник. Будь добр, открой, пожалуйста, буфетную.

Иннокентий долго сидел на койке, свесив не достающие до пола мускулистые волосатые ноги, и недовольно смотрел на Свиста круглыми, как у ночной совы, глазами. После повторной просьбы он ловко соскочил с койки, слету попав в стоящие рядом стоптанные тапочки, и засеменил в сторону пищеблока. Через минуту он протянул Свисту старый медный чайник с погнутой ручкой и, глядя куда-то в сторону, со злостью процедил:

— После отбоя отдашь мне лично. Я отвечаю за кухонную посуду.

«Кажется, я чем-то не угодил местному Квазимодо. Как бы он не урезал мне пайку», — подумал Свист.

Без четверти десять он стоял у ординаторской, держа в руках чайник, доверху наполненный водой из крана. Увидев, что чайник наполнен до краев, Полина иронично улыбнулась:

— Пойди отлей половину. Зачем зря тяжести таскать? Тебе сегодня силы еще могут понадобиться.

Во время раздачи лекарств, пока Полина рылась в разных коробочках и, сверяя со списком, доставала нужные таблетки, а Свист наливал воду из чайника в опустевшие мензурки, он украдкой наблюдал за ней, стараясь ее разгадать и не сделать ошибки. На первый взгляд ей было около тридцати, а на правой руке не было кольца. «Скорее всего, не замужем, — подумал Свист. — А может, уже успела развестись, испытав все радости и разочарования первого замужества». Он скосил глаза на ее ладную фигуру с пропорционально длинными ногами, чуть тяжеловатым тазом и узкими плечами. Такая долго не засидится.

Обойдя все палаты, Свист и Полина вернулись к ординаторской. Медсестра открыла дверь и, задержавшись на пороге, окинула Свиста оценивающим взглядом.

— Я видела, как ты за мной наблюдал. Но это ничего, — и, секунду помолчав, добавила: — Я ночую здесь. Приходи после двенадцати. Не стучи. Дверь будет не заперта.

Рано утром, выпуская Свиста, Полина шепнула ему на ухо:

— Ты на других сменах чайник не носи. Мое дежурство через двое суток.

Глава 5

ТАЙНА КОРТЕСА

Самым ярким образом в воображении Свиста, навеянным литературой и кино, был тип психбольного, страдающего манией величия. Но к своему разочарованию, среди сотни больных, находящихся в отделении, он не нашел ни одного Наполеона, Сталина или Ивана Грозного. Все эти люди, одетые в одинаковые халаты из полинялой байки, сливались в однообразную человеческую массу, почти не имеющую знаков различия. Исключением для Свиста были его соседи по палате. Рядом с ним спал больной по кличке Статуэтка. Большую часть суток он стоял в углу в одном положении, не меняя позы. Вечером после отбоя Свист укладывал его в кровать. Если бы он этого не делал, то Статуэтка спал бы стоя. По соседству со Статуэткой стояла койка полупарализованного клептомана, весь словарный запас которого состоял из слова «папа». Им он выражал свое согласие и несогласие, просьбу или негодование. Все зависело от интонации. Несмотря на то, что Папа волочил левую ногу, он был очень подвижен, ни минуты не сидел на месте, а шастал по отделению в поисках курева. В углу, под окном, поджав ноги под себя, сидел тощий лысый старик по прозвищу Паук. Он целыми днями плел воображаемую паутину и ждал, когда в нее попадет добыча. Все трое были хроническими психбольными, находились здесь очень давно и о другой жизни не помышляли. Общение со Статуэткой, Папой и Пауком доставляло Свисту мало удовольствия, но деваться было некуда. Оставалось набраться терпения и ждать, когда Полина заступит на дежурство. Но, к глубокому огорчению Свиста, его карьера «носителя чайника» оборвалась, почти не начавшись. Полину из дежурных сестер перевели в инсулиновую палату. Теперь она выходила на работу каждый день и вечером уходила домой. Свист днями лежал на койке и размышлял о превратности судьбы и женском непостоянстве. Но вскоре ему опять улыбнулась удача. Возвращаясь с прогулочного дворика, Свист столкнулся с Полиной лицом к лицу. Она обрадовано улыбнулась и отвела его в сторону.

— Не падай духом. Я говорила о тебе с Тутанхамоном.

— С кем ты обо мне говорила?— не понял Свист.

— С Владленовичем, так мы между собой зовем завотделением, потому что он важный и неприступный, как египетский фараон, — улыбнулась медсестра. — Тебя завтра переведут в инсулиновую палату. Будешь помогать мне больных из комы выводить.

Лечение душевнобольных инсулином было, по мнению Свиста, по меньшей мере, своеобразным. Больного привязывали к койке и делали инъекцию инсулина, который выводил из организма сахар. Начиналось сахарное голодание. С каждым днем доза увеличивалась. На каком-то этапе сознание не выдерживало, наступал инсулиновый шок, и больной находился в бреду около получаса. Подразумевалось, что шоковая встряска поможет вернуть больному утраченный разум. Когда больному делали внутривенный укол глюкозы, он приходил в себя и чувствовал неутолимый голод. Больных, проходящих инсулиновую терапию, хорошо кормили, и они быстро набирали вес.

В обязанности Свиста входило поить их сахарным сиропом и кормить манной кашей с киселем. На одной из коек он увидел своего старого знакомого. Кортес уже больше недели лежал в инсулиновой палате. От манки и киселя он поправился и выглядел свежим и бодрым.

— Рад тебя видеть, амиго, — весело сказал он, обращаясь к Свисту, — когда будешь насыпать мне кашу, не коси черпак.

— Добро, земляк, — пообещал Свист, — ты у меня будешь получать двойную пайку — Полина, услышав их диалог, улыбнулась:

— Ну и прожора этот дедуган, ест за троих. — И уже потише добавила: — Он, наверное, еще и бабник. Все в бреду какую-то рыжую вспоминает.

На следующий день Свист, невольно прислушиваясь к невнятному бормотанию Кортеса, находящегося в коме, уловил часто повторяющееся слово. В череде бессвязных фраз чаще всего мелькало прилагательное «рыжая». Но прислушавшись, Свист понял, что это было не прилагательное, а существительное, и не «рыжая», а «рыжье», что на жаргоне означало золото. Периодически повторялись слова «монастырь» и «часовня».

— Он бредит не рыжей, а рыжьем. Так блатные называют золото, — пояснил он Полине.

«Может, он был монахом и упер монастырскую казну, а теперь его мучает совесть?— подумал Свист, — но, скорее всего, это просто бред сумасшедшего».

При слове «золото» Полина надолго задумалась и пристальнее, чем обычно, смотрела на приходящего в сознание Кортеса. Свист положил ему полную миску каши и залил сладким киселем.

— Ты раньше, наверное, на золотых приисках работал, — сказал он Кортесу. Все бредишь о «рыжье».

Реакция Кортеса была неожиданной. Он поперхнулся манкой, разлил на одеяло кисель и долго и натужно кашлял. Свист слегка похлопал его по спине.

— Ешь не спеша, земляк. Твое от тебя никуда не уйдет. Все получишь сполна.

Кортес окинул Свиста недобрым взглядом и ничего не ответил. Он не спеша взял с тумбочки горбушку белого хлеба и, разломив ее напополам, стал медленно пережевывать, запивая киселем.

«А старикан не простыми нитками шитый, надо к нему присмотреться повнимательнее», — Свист обратил внимание, как Кортес ломал пайку. Он держал ее точно над серединой миски, чтобы ни одна крошка хлеба не упала мимо. Так поступают те, кто много времени провел в «крытой», БУРе и изоляторе на пониженной норме питания.

На Пасху у Свиста был двойной праздник. С разрешения заведующего отделением он получил право свободно выходить из от деления. В тот же день он обошел всю территорию больницы. Сразу же за забором начинался старый фруктовый сад, который все почему-то называли «господским». К саду примыкал поселок, где жили санитары и медицинские сестры. В центре белела недавно построенная пятиэтажка. Как-то в разговоре он узнал от Полины, что до революции селение принадлежало помещику, а на территории больницы был монастырь. В тридцатые годы монахов разогнали, настоятеля сослали в Сибирь, а монастырь отдали под психбольницу.

Свист всю неделю просидел на лавочке перед отделением и помогал верующим, которые приносили безродным больным паски и крашеные яйца. Из инсулиновой палаты он ушел. Хотелось побольше бывать на свежем воздухе. Полина была не против. Теперь они могли встречаться у нее дома. Она жила в маленьком домике на краю Стрелкового. По выходным Свист был у нее желанным гостем. Полина не скрывала своего отношения к Свисту, и поэтому санитары, сестры и старший фельдшер относились к нему, как к будущему односельчанину. У Свиста со всеми ладились отношения. Единственным, кто не переносил его даже на дух, был Горбун. Он не отвечал на приветствия, проходя мимо, отворачивался и шумно сопел. Свист был в недоумении. Казалось, он нигде не перешел буфетчику дорогу. Ясность внес санитар по прозвищу Цап.