— Ты, того, — как-то предостерег он Свиста, — обходи Горбыля. Как бы чего не вышло.

— О чем ты? — поинтересовался принудчик.

— По копаному ходишь, — улыбнулся санитар. — До твоего приезда Кеша чайник носил и за Полиной увивался, как плющ. А бабы это любят.

Свист представил Карлика, семенящего с чайником в руках вслед за Полиной, со всеми вытекающими из этого последствиями, и недоверчиво улыбнулся.

— Да ты не смейся, — одернул его Цап, — я слышал, что все горбатые карлики в корень растут.

Свист воспринял все сказанное санитаром как шутку, но, к его удивлению, кое-что все-таки подтвердилось. Заглянув вечером в инсулиновую палату, он увидел Кешу, стоящего почти вплотную к Полине. Медсестра, склонившись, что-то шептала Карлику на ухо, а тот зажмурив, глаза от удовольствия, согласно кивал головой. У обоих был вид заговорщиков. Свист был джентльменом и не стал нарушать идиллию.

В отделении Свист выполнял мелкие поручения, относил пробирки с анализами в лабораторию, ходил за дистиллированной водой в больничную котельную, приносил почту.

Через месяц «свободный выход» получил и Кортес. Он давно сдружился с буфетчиком, и тот, очевидно, замолвил за него словечко. Свист встречал их на территории больницы и за ее пределами. Чаще всего их можно было видеть на лужайке у ворот, где они пасли лошадь. Наблюдая за этой парой, он не мог понять, что могло объединять таких разных людей. «Наверняка, здесь что-то не так, — думал Свист. — Старый пройдоха нуждается в Кеше, в его влиянии в отделении и использует его. Но чем он мог заинтересовать Горбуна?» Это было загадкой.

Глава 6

ПОДАРОК СУДЬБЫ

Быстро пролетело короткое жаркое лето. Приближалась выписка Свиста из больницы. Как-то при встрече завотделением сказал, что будет ходатайствовать о снятии с его принудительного лечения. Настроение было чемоданным.

Хотелось поскорее туда, где нет конвоя и труда. Но Свист решил не торопить события. Пусть все идет своим чередом.

Дни, похожие друг на друга, как близнецы, летели быстро и незаметно.

В конце сентября Свист надеялся быть на свободе, а пока запоем читал Тургенева и делал наброски своей будущей повести. В тюрьмах и лагерях он перечитал множество книг и теперь хотел попробовать сам написать небольшое литературное произведение. Свист еще не понимал, зачем он это делал, но шестое чувство подсказывало, что рано или поздно сможет использовать написанное. За основу повести он брал жизнь отделения, в котором находился, считая, что эта тема в русской литературе встречается не часто. Единственным достоверным произведением о жизни душевнобольных Свист находил «Палату № 6». Но Чехов, как врач, писал однобоко, наблюдая внешнюю сторону, а он многое мог прочувствовать на себе. В какой-то мере повесть была автобиографической. Главного героя Свист отождествлял с собой, а второстепенными действующими лицами были санитары, завотделением и душевнобольные. Автор считал, что если будет рассказывать о реальных людях и событиях, то получится гораздо достовернее, чем если бы он стал выдумывать и сочинять.

Спокойную жизнь и увлечение Свиста прервало событие, которое было трудно предвидеть. Дружба Кортеса и горбатого буфетчика закончилась очень неожиданно. Как-то вечером Горбун привез Кортеса в отделение с проломленным черепом. Заведующему он объяснил, что тот разбился, сорвавшись с купола заброшенной часовни, куда полез за дикими голубями.

В тот же вечер в столовой после ужина к Свисту, волоча ногу, подошел Папа и жестом попросил закурить. Свист достал пачку «Примы» и дал пару сигарет. Папа благодарно замычал, схватил его за рукав и потащил к окну. Свист неохотно последовал за паралитиком. В глубокой нише оконного проема Папа предусмотрительно стал спиной к окружающим, загораживая своей тощей фигурой часть пространства, сделал таинственное выражение лица и, подтащив Свиста поближе, достал из-за пазухи какой-то предмет, завернутый в старую газету. Скосив набок глаза, он пальцем указал на карман, в котором Свист спрятал пачку сигарет, а затем на таинственный сверток, явно предлагая обмен. Свист посчитал, что меняться втемную было бы неосмотрительно. В руках у Папы не могло быть ничего, что по ценности равнялось бы пачке «Примы». Но любопытство одержало верх. Он взял из рук Папы сверток. В газете была завернута нательная ладанка величиной с игральную карту. На лицевой стороне было изображение человека в черной монашеской одежде. В правой руке он держал сияющий крест, а левой опирался на посох. Работа была тонкая, филигранная, чувствовалась рука мастера. Судя по желтовато-красному цвету и весу, ладанка была выполнена из высокопробного золота, а рисунок отделан чернением и тремя цветами эмали. Пробы на обратной стороне не было. Только в углу стояло полустертое клеймо и надпись «Спаси и сохрани». Общее состояние было идеальным, лишь в нижней части, у ног монаха, была вмятина. «Ей больше ста лет», — подумал Свист и спрятал ладанку в карман, а Папе вручил пачку сигарет. Тот, довольный, по хромал в сторону курилки. Свист вышел из отделения, сел на лавочку и, осмотревшись, начал изучать свое приобретение. Только сейчас он пришел в себя. Все было настолько неимоверно, что не укладывалось в голове. Наверняка, эта ладанка не была Папиной фамильной реликвией. Скорее всего, он, подчиняясь зову клептомании, у кого-то ее стащил. Но у кого? Ни у персонала, ни, тем более, у больных такой вещи быть не могло. В кабинет к заведующему отделением без присмотра попасть было невозможно. Свист еще раз посмотрел на ладанку. Сверху было припаяно ушко, внутренняя сторона которого по цвету ничем не отличалась. Значит, ее давно не носили. Иначе шнурок или цепочка оставили бы след. Она где-то хранилась, пока блудливый паралитик не наложил на нее лапу.

Скоро заканчивалось принудительное лечение, и такая находка была очень кстати, но не давала покоя мысль о ее происхождении. Кое-что начало проясняться сразу же после отбоя. Кеша вернулся с пищеблока и обнаружил, что кто-то рылся в его вещах. Содержимое тумбочки было перевернуто вверх дном, а постель, аккуратно застеленная утром, измята. Кто-то сказал буфетчику, что в углу под лестницей, где стояла его койка, незадолго до ужина видели Папу. Горбун побелел от злости и бросился во вторую палату. Он перерыл папину постель, но ничего не нашел. Кеша схватил клептомана за шиворот и потащил на «буйняк», где вместе с санитаром начал проводить допрос с пристрастием. Но тот уже не раз бывал в подобных переделках и, кроме своего прозвища, которое он произносил осуждающе и с видом напрасно обвиняемого человека, ничего не сказал. Если бы он произнес хотя бы одно новое слово, то это был бы признак выздоровления, едва ли не единственный за всю историю отделения.

На вопрос санитара Иннокентий ответил, что у него пропала фотография любимой женщины, которую он задушил своими руками.

Понаблюдав издали за экзекуцией, которой был подвержен неудачник-клептоман, Свист прошел во вторую палату, отмотал от катушки, взятой у Паука, полуметровый отрезок нитки и, продев его в ушко ладанки, повесил свою находку под пижаму на шею Статуэтке. Тот никак не отреагировал на не совсем обычные действия своего соседа по палате.

«Он будет последним, кого Горбун может заподозрить в краже. Пусть ладанка ночь повесит на шее у Статуэтки, а утром перепрячу ее понадежнее», — подумал Свист и, взяв зубную щетку, пасту и мыло, пошел в умывальник.

Каково же было его удивление, когда, вернувшись в палату, Свист увидел, что Статуэтка самостоятельно лег в кровать, укрылся одеялом и крепко спал. В тот момент он не придал этому значения. На следующее утро Свист, стараясь не разбудить спящего Статуэтку, снял с него ладанку и, уличив удобный момент, отнес Полине.

Вернулся Свист только к обеду. В отделении был банный день, и оно напоминало растревоженное осиное гнездо. Больные сновали взад и вперед безо всякой видимой причины. Руководил банно-прачечной операцией санитар Юхим Козел. Он очень гордился своей фамилией и, будучи навеселе, охотно рассказывал, как его далекий предок, реестровый казак Яшко Козел, служил у гетмана Ивана Мазепы вестовым. Медсестры и санитары верили ему с большим трудом и заглазно перемещали ударение с первого слога на последний, называя своего сотрудника козлом. А сестра-хозяйка, с которой у Юхима не ладились отношения, именовала его по-украински Цапом.