Короче говоря, жизнь определенно наладилась — конечно, не на том уровне ласковой безмятежности, как в Гоа, но близко к тому… ну, скажем, “как в Гоа”. Не исключено, что семейство Хен процветало бы и дальше, когда б не чертовы полосячьи ракеты, почти напрочь разогнавшие клиентуру — как временную, так и постоянную. Хены уехали бы и сами, да только — на какие деньги? И куда? Можно было бы, конечно, все бросить и купить билет в Гоа, но куда теперь девать четырехлетних Става и Авив? Гм… или Авива и Став?.. ну никак не запомнить кто из них кто, хоть ты тресни! Впрочем, неважно, как их ни назови, а девать все равно некуда. Поторопились они с детьми, что и говорить. Теперь вот сиди тут в пустом баре и слушай, как летит ракета. Летит, летит ракета…

На пустой веранде бара ветер надувал пластиковый пакет и увлеченно таскал его взад-вперед по выцветшим доскам. Ами примерился к перилам. Три вредные ступеньки крыльца всегда давались ему нелегко.

— Погоди! Я сейчас помогу!

Ами оглянулся: с улицы к нему спешил Меир Горовиц по прозвищу “Меир-во-всем-мире”. Совместными усилиями они вздернули коляску на веранду.

— Спасибо. Дальше я сам.

Больше всего Ами не любил, когда кто-то толкал его коляску сзади. Он не ребенок и не разбитый инсультом маразматик. Сам справится. Меир послушно отодвинулся, пропуская его вперед. Дважды сыграла свое стеклярусная занавеска. На коляску Ами Бергера она реагировала четырехтактным торжественным тушем, тогда как Меира встречала всего лишь коротким презрительным шелестом.

За стойкой одинокая Мали, задумчиво грызя карандаш, изучала раскрытую тетрадку. Столики тоже пустовали — все, кроме одного. Зато за этим одним сидели сразу четверо: Эстер, Шош и оба местных анархиста — Карподкин и Лео. Ами поколебался и поехал в противоположный угол. С девушками он бы пообщался охотно, особенно с Эстер, но анархисты выводили его из себя даже в малых дозах.

Скорее всего, Карподкин и Лео были не настоящие их имена, а, как они сами выражались, революционные псевдонимы. Вроде бы, так звали когда-то каких-то русских бунтарей. Впрочем, профессор Серебряков с этим не соглашался. Он утверждал, что Лео Троцкий никогда не считал себя анархистом, а Карподкин, пусть и считал, но фамилию имел другую, хотя и похожую. Но анархисты на это лишь морщились и нагло отвечали, что плевать они хотели на буржуазное профессорское мнение. Что анархистам закон не писан, в том числе и законы написания фамилий великих бунтарей прошлого Лео и Карподкина.

Подошла Мали.

— Привет.

— Привет. У тебя сегодня людно. А где Давид?

— Да там… — Мали неопределенно махнула рукой. — Тебе чего, “Хейникена”?

Ами кивнул, глядя мимо хозяйки на приближающегося Карподкина. Мали тоже оглянулась и нахмурилась.

— Сколько раз повторять: в долг больше не наливаем.

— Мироеды, — вяло произнес анархист. — Кровососы прибавочной стоимости. Ну хоть сто грамм. Мы потом отдадим.

— Когда? После мировой революции?

— Завтра отдадим.

— С чего это?

— Вот он отдаст, — Карподкин кивнул на Ами. — Ты ведь отдашь, фельдфебель?

Ами присвистнул. Видно, Карподкину и в самом деле приспичило. Обращение “фельдфебель” в его устах звучало почти нежностью. Обычно анархисты звали Ами не иначе, как “недостреленным оккупантом”.

— Я вот все спросить тебя хотел, Карподкин, — сказал он, пользуясь моментом. — Почему вы с Лео так деньги любите? Это ведь отрыжка буржуазной системы. У вас же, у анархистов, даже закон, вроде, есть такой: на деньги плевать?

— Ну? — мрачно вымолвил Карподкин.

— Что “ну”? Есть такой закон у анархистов?

— Ну, есть.

— Тогда почему же вы на него плюете?

— А мы на все законы плюем, — Карподкин пошевелил челюстью, как будто собирался сплюнуть на пол. — И на этот тоже.

— Логично! — восхитился Ами. — Об этом-то я и не подумал. Действительно.

— Так дашь в долг? — спросил анархист с надеждой.

— Нет, товарищ… — Ами скорбно вздохнул. — Не могу. Обуян буржуазными пережитками. И вообще, пошел-ка ты вон, товарищ. Нечего тут воздух портить. И товарища своего вонючего тоже прихвати, товарищ.

Карподкин свирепо сжал кулаки. “Давай, давай, подходи… — с надеждой подумал Ами. — Мне бы только тебя, гада, ухватить, а там уж я тебе ручонки-то переломаю, сволочь гадкая…”

— Это общественное место, — сказал анархист, на всякий случай делая шаг назад. — И никакой недостреленный убийца-оккупант нас отсюда не выгонит. По закону.

— А может, я тоже на законы плюю, — Ами тронул колеса кресла и стал медленно выезжать из-за стола. — Причем, на этот в особенности…

— Ладно, ладно… дождетесь… — с ненавистью прошипел Карподкин, пятясь к двери, где его уже поджидал младший товарищ Лео. — И вы дождетесь, и вы… Вот придут полостинцы — всех вас под нож пустят, как баранов, всех до единого…

Анархисты выскочили за отчаянно звякнувшую занавеску.

— Зачем ты так, Ами? — сказал от стойки Меир. — У них такие убеждения. Нельзя преследовать людей за убеждения.

Меир-во-всем-мире получил свое прозвище за принципиальный и последовательный пацифизм. От армии он отвертелся, закосив под душевнобольного и теперь заканчивал третий курс колледжа Упыр по специальности “универсальный гуманизм”. Теперь, с получением степени бакалавра, Меир Горовиц мог позволить себе любить людей не просто абы как, а вполне профессионально.

Место своей будущей работы он представлял смутно. Ходили слухи, что специалисты такого рода пользуются особенным спросом в организациях, практикующих допросы под давлением, а проще говоря — пытки. Что выглядело совершенно оправданным, поскольку, в отличие от банального палача, пытливый гуманист истязает людей не просто так, ради удовольствия, а непременно во имя самой благородной цели. Да и с контролирующими правозащитными органами легче: там ведь тоже обычно заседают профессионалы по этой части, а уж свой со своим всегда договорится.

Меир-во-всем-мире происходил из весьма богатой семьи, а потому поселился в Матароте отнюдь не из-за низкой квартплаты. Поначалу его цели были самыми что ни на есть научными. Дело в том, что темой своего дипломного проекта Меир Горовиц избрал невыносимые страдания мирного народа Полосы. В этой ситуации логичным казалось перебраться жить поближе к страдающим полосятам — так, чтобы ощутить атмосферу страданий и в то же время не подвергнуться традиционному полосованию. Но затем добавилась и еще одна, не менее весомая причина: Меир влюбился.

Его увлечение было столь же сильно, сколь и безнадежно. Давно уже написанный диплом пылился в ящике стола, сроки поджимали, профессор Упыр удивленно поднимал брови, встречая виноватый взгляд некогда столь перспективного ученика, а тот просиживал все свое время в безлюдном матаротском баре, пожирая глазами объект своей страсти. Он даже не пытался скрыть свою любовь — да и можно ли спрятать столь огромное чувство в столь маленьком месте, как Матарот?

В общем и целом, матаротцы относились к несчастному влюбленному со сдержанным сочувствием. Даже беспардонные анархисты, хотя и третировали Меира, как близкого идеологического попутчика, но делали это без излишней жесткости. А ведь хорошо известно, что нет разногласий непримиримее, чем между близкими идеологическими попутчиками!

Единственной, кто открыто не одобрял любви Меира-во-всем-мире, была Мали Хен, но и она остерегалась высказывать свое неодобрение в чересчур резкой форме: как-никак, на матаротском безрыбье Меир представлял собой самого ценного и самого денежного клиента. Вот и сейчас в ответ на его замечание по поводу убеждений изгнанных анархистов Мали позволила себе лишь презрительное виляние бедрами.

— Так тебе “Хейникен”? — она подчеркнуто обращалась только к Ами, игнорируя Меира. — Куда принести, сюда?

— Нет, — поколебавшись, отвечал Ами. — Туда, к девушкам.

Мали подмигнула.

— Молодец. И спасибо, что выгнал этих недоносков. Один ты мужик, Ами, остался на весь поселок. Даром, что на коляске. А некоторые, хоть и своими ногами ходят, а сами не пойми что.