В голове гул, жарко пульсирует кровь в висках. Напротив, в ящике, анальгин и мамин спазган.

- Погоди минуту, - просит Натка, пытаясь дотянуться до ящика.

- Нет, слушай! - велит Зина. - А издеваться надо мной - это интеллигентно? Мучить Ларочку...

- При чем здесь Лара? - вздыхает Натка.

- Как - при чем? - разъяряется Зина. - Ах ты... Ах ты... - и, не найдя подходящего слова, а может, сдержавшись, грохает на рычаг трубку.

Что ж, и это не новость: вечно швыряет трубку, если что не по ней. В таких случаях мама и Натка всегда перезванивают, и, переждав несколько длинных гудков, Зина смягчается. Но сейчас Натка встает, идет к серванту, выдвигает ящичек, достает анальгин, возвращается к телефону, задумчиво и печально выкручивает звонок на самое тихое. На улице хорошо... В их Сокольниках настоящее, буйное лето... Натка сбрасывает с себя махровый халат - собиралась поваляться в ванной, - торопливо влезает в серые домашние брюки, застегивает на груди голубую рубаху, сует ноги в старые босоножки, но скрыться не успевает: трещит телефон. Натка дрожит от собственной дерзости: впервые не даст она Зине выкричаться. Ни за что не снимет трубку, не позволит все вывалить на нее, испортить ей такой счастливый, такой удивительный день!

- Мам, я пойду погуляю!

- Но кажется, звонит телефон? - Из своей комнаты появляется мама.

- Мне некогда, я ушла.

Тихо. Темно. Сквозь листву таинственно светят вполне обычные днем фонари. Никого. Все сидят по домам, нырнув с головой в телевизор. Навстречу идет человек с собакой. До чего ж друг на друга похожи! Не глядя на Натку, оба с достоинством проходят мимо - каждый сам по себе, хотя шагают вроде бы вместе. Натка поднимает голову, смотрит в небо - как жаль, что не видно сегодня звезд! Пахнет травой, пахнет липой... Она всегда теперь будет гулять вечерами. Была б у нее собака, они бы гуляли вдвоем - как этот, с догом. Лена в свое время просила, и Натка к тому склонялась, но воспротивилась мама, и обе они смирились.

- Что же ты бросила трубку? - с возмущением встречает ее мама.

- Я? - изумляется Натка.

- Зиночка так обиделась! Ах, доченька, какой он подлец! Съезди, детка, к нему на работу.

- Зачем?

- Как - зачем? - всплескивает руками мама. - Володя тебя уважает, ты всегда их мирила.

- Раньше он уходил к матери, а теперь...

- Деточка, ты должна.

Мама смотрит строго, даже сурово, а сама такая маленькая, худенькая, беспомощная старушка. Сил уже нет никаких, и как она в самом деле может заставить Натку?

- Хорошо, мамочка, съезжу.

Натка уходит в кухню и слышит, как мама звонит старшей дочери:

- Все в порядке: она поедет, не сердись, Зинуля.

Ужасна эта проклятая слышимость панельных домов!

- Володя?

- Да.

- Встретимся после работы?

Молчание. Вздох.

- Может, не надо? - Он тут же спохватывается: - Нет, конечно, я всегда рад тебя видеть, но если ты насчет Зины...

- А насчет кого же?

- Милая, пощади! Сколько можно? Ведь ты все понимаешь!

- Володя, пожалуйста...

Свояк, как всегда, сдается: не умеет противиться женщинам.

- Хорошо, заеду.

В шесть тридцать его серая "Волга" подкатывает к проходной. Володя открывает дверцу, Натка садится, смотрит на него в удивлении: подтянут, выбрит, веселые, молодые глаза. Ни капли раскаяния! Впервые замечает Натка, как он хорош собой, когда не затравлен.

Они отъезжают в глухой переулок за поворотом, ставят машину и начинают ходить туда-сюда по узкому тротуару. Глядя под ноги, Натка мямлит что-то банальное про общую дочь, прожитые вместе годы, про то, что Зина хорошая, только нервная. Но похоже, ее не слушают: Володя молчит, думает о своем, потом неожиданно останавливается, хватает Натку за плечи и поворачивает к себе.

- Дурочка, - нежно говорит он. - Ничего ты, Натик, не понимаешь. Ведь как я жил? Давным-давно на все уж махнул рукой, думал, все позади, кончено, и вдруг... Не ждал, не гадал, смирился с этим вечным криком, попреками, с тем, что оба несчастны! А тут - радость! И чтобы я эту радость отдал? Никогда! Так ей и скажи: "Никогда".

- И тебе не жаль Зину?

- Еще как жаль! Давно жаль. Как разлюбил, так и жалею. Чувствую себя предателем, негодяем, готов был всю жизнь терпеть - сначала из-за дочери, потом, когда дочь выросла, - от ощущения безнадежности, непонятной, необъяснимой вины. Готов был терпеть вечный крик, жадность, чудовищный эгоизм...

- Что такое ты говоришь?

Свояк взглядывает на Натку и замолкает. Машет рукой.

- Тебе не понять. Вы такие разные! Я, знаешь, часто об этом думал: сестры, а какие разные... Вот скажи, только честно: разве Зина любит меня?

Натка собирается с духом, чтобы соврать.

- Не надо, молчи, - спасает ее Володя. Он снимает галстук, сует в карман, расстегивает ворот белоснежной рубахи. - Она тебе сестра, ну и терпи! А с меня хватит! Я вырвался, понимаешь? Там меня любят, и я люблю. Он гневно смотрит на Натку. - Ты же человек честный, как ты можешь меня уговаривать? Зина не любила меня никогда.

- Неправда, - слабо возражает Натка.

- Да пойми ты, она никого не любит - просто не знает, как это делается! - Лицо его пылает, он идет все быстрее, Натка с трудом поспевает за ним.

- А Лару? - спрашивает она.

- Ну, Лару... Да. Как свое продолжение... Какие же вы слепые - ты, Софья Петровна! А вообще и я был таким: вечные истерики принимал за любовь...

- Володя, я не хочу это слышать!

- Неужели в тебе совсем нет справедливости? - не слушает ее Володя. Ты же видела нашу жизнь! Ведь мы всю жизнь несчастны. А теперь... Хочешь, познакомлю с Катюшей?

Он останавливается, улыбается. Он произносит это простое имя с благоговением, трепетом.

- Нет, не хочу, - торопливо говорит Натка. С ума он сошел, что ли?

- Да-да, ты права, - спохватывается Володя, - так, конечно, не делается... Ах ты моя дорогая... Отвезти тебя домой? - Он так явно, так неприлично счастлив...

- Нет, спасибо, я на метро.

- Ну, как хочешь.

Натка делает последнюю попытку - безнадежную, знает.

- Ты все-таки подумай, взвесь еще раз.

- Нечего мне взвешивать! - неожиданно вспыхивает Володя, и тут только она понимает, как он изнервничался. - На той, второй чаше весов нет ничего, так ей и скажи!

- Может, это увлечение... Оно пройдет.