Манеж и на этот раз претерпел значительные изменения. На нем воздвигнуты были подмостки, спереди они переходили в покатую лестницу, а перед ней возвышался жертвенный светильник.

Начало трагедии возвестили трубы. Появился хор — группа дев, облаченных в белые туники, с цитрами в руках. Девы живописно расположились по краям лестницы, а одна из них, выйдя вперед, поднесла к светильнику факел.

Надо же случиться такому изъяну! Видимо, в светильнике образовалась течь, горючее пролилось наружу, и, стоило поднести факел, пламя высоко взметнулось и с угрожающей быстротой стало распространяться по ступеням лестницы. Античные девы испуганно отпрянули, некоторые даже побросали цитры. Паника вот-вот могла перекинуться в зал. Но в этот тревожный момент опять пришел на выручку цирк — на этот раз в образе дежурного пожарника.

До того пожарник скромно и незаметно стоял в боковом проходе возле свернутого шланга. Теперь же без промедления вступил в свои права. Крикнув девам, чтобы не мешали и покинули лестницу, пожарник шагнул на манеж, таща за собой развернутый, набухающий водой шланг. Что и говорить, зрелище было диковинным. Античный светильник, озаренный языками пламени, а перед ним крепыш в брезентовой куртке с широким поясом и топориком, в блестящей каске, с остро нацеленным брандспойтом в руках... Решительно наступая на огонь, пожарник ударил по нему тугой струей воды, и — шипя, дымя, вскидывая каскады искр — тщетно пытался огонь увернуться, сберечь свою первоначальную силу. Нет, не смог. Вынужден был присмиреть, прижаться к манежу, а затем и вовсе погаснуть. И опять, так же как и на недавнем радиовечере, зрители разразились шумными аплодисментами и не жалели ладоней до тех пор, пока пожарник не покинул манеж, на ходу сворачивая отлично послуживший шланг.

Разумеется, ступени лестницы от воды пострадали. Казались полинявшими и девы... И все же цирковой пожарник сделал свое дело, расправился с дерзким огнем, расчистил дорогу древнегреческой трагедии.

Эта история тоже пришлась по вкусу Василию Яковлевичу. Несколько раз он отзывался на нее смешками и, даже не спросив моего согласия, поспешил завладеть второй афишей.

— В самом деле, смешно! Современный пожарник в античном окружении! Однако, я вижу, и это еще не все. У вас имеется еще одна афиша. Уж коли начали, рассказывайте до конца!

Третья афиша относилась к литературному вечеру. Уж и не знаю, кому пришло в голову устроить литературный вечер на цирковом манеже (микрофонов в то время и в помине не было). Так или иначе, перечень писательских имен обеспечил полный сбор. Ну, а дальнейшее оказалось трагикомическим.

Первым вышел прозаик. Заняв позицию в центре манежа, он стал читать главу из нового романа. Читать старался внятно, с чувством, но все равно голос, никак не приспособленный к особой гулкости циркового зала, будто в вате пропадал. «Громче! Не слышно!» — раздалось отовсюду. Прозаик попытался форсировать голос, но тут же сорвал его, охрип, осип, перешел на какой-то жалобный писк и в полном бесславии покинул манеж.

Не повезло и другим писателям. Могло показаться; что они лишь шевелят губами. Возгласы недовольства делались все раздраженнее, с галерки донесся свист... Это был полный провал. Что же делать? Как спасти положение? И тогда устроители вечера решили прибегнуть к последнему средству: выпустить на манеж Михаила Михайловича Зощенко. Быть может, хоть он сумеет утихомирить разбушевавшийся зал.

Невысокий, худощавый, с деликатной и даже чуть грустной улыбкой, Зощенко появился из-за занавеса, тотчас был узнан, и зрители притихли: дескать, давай, давай, посмотрим, как тебе удастся выкрутиться.

Не сразу начал читать Зощенко. Сперва он огляделся и с комическим сокрушением развел руками: вот уж, действительно, попал в маловысокохудожественную историю! Никогда еще, братцы, в такую историю не попадал!

Зал отозвался смешком, не слишком добрым, но все же смешком: давай, давай, зубы не заговаривай!

И тогда, достав из кармана книжечку своих рассказов, Зощенко стал читать. Однако не так, как предыдущие писатели. Не стоя свечкой посреди манежа, а идя вдоль барьера. Высоко подымая ноги, чтобы не зарыться носками в рыхлые опилки, Зощенко вышагивал манеж, и эта не бог весть какая выдумка неожиданно переломила настроение в зале. Рассмеялись. Выслушали до конца. Захлопали. Единственный из всех Зощенко без урона покинул манеж.

После (я это сам слыхал) он так объяснил свое поведение товарищам:

—   Надо вам сказать, я еще с гимназических лет питаю пристрастие к цирку. Потому-то, верно, и осенило. Я так подумал: уж если вышел на манеж — действуй в соответствии с природой цирка!

—   Так и сказал? В соответствии с природой цирка? — переспросил Василий Яковлевич. — Верно сказано! Верно и справедливо!.. Спасибо, дорогой. И за рассказы, и за афиши. Разумеется, каждую из них мы снабдим соответствующим комментарием. Музею такие афиши нужны. Они расширят представление о цирке, о его связях с окружающей средой.

Я не стал противиться. Пускай берет. Зато портрет Жакомино останется у меня. Как удачно, что я сумел отвлечь внимание Василия Яковлевича, откупиться этими афишами.

Бережно свернув их, пожав мне руку, еще раз напомнив, что утро превосходное и грешно в такое утро засиживаться в комнатных стенах, он двинулся к дверям, но у порога остановился.

—  Ах да! Самое главное! Я ведь пришел к вам, чтобы посмотреть портрет Жакомино. Вы тоже хороши: скрытничаете, не показываете... Доставайте же скорей. Где он у вас?

Натиск был неожиданным, застал меня врасплох. Не оставалось ничего другого, как показать свою находку. Приняв портрет, Василий Яковлевич тотчас устремился к окну, ближе к свету:

—  Превосходное изображение! Какая живость и лукавость взгляда!.. Давайте-ка подумаем вместе, в какой музейной витрине он будет лучше смотреться.

Я заикнулся было, что не хочу, не намерен расставаться с портретом.

— Дорогой мой! — изумился Василий Яковлевич. — Но вы-то при чем? Разговор идет не о вас, о Жакомино!.. Ах, каким заразительно веселым человеком был он! Какая сердечная дружба связывала его с Александром Ивановичем Куприным. И не только с ним: многие столичные литераторы и художники дорожили знакомством с талантливым клоуном!.. И такого артиста вы могли бы держать у себя взаперти? Не ожидал от вас! Бесчеловечно!.. Нет, нет, признайтесь, что пошутили. Вижу по глазам: сами намеревались сделать музею подарок!.. Спасибо, дорогой. Еще раз спасибо. Вы порадовали меня. Спасибо!

С этими словами Василий Яковлевич присоединил портрет к афишам. Еще раз прочувствованно и крепко пожал мне руку. И тут же исчез за дверьми.

Глухим осенним утром мы вынесли за ворота Торгового порта небольшую картонную коробку. В ней лежал пушистый трупик.

Одни только сутки прожил львенок на свете. Он родился на корабле, идущем из Гамбурга в Ленинград. Сильнейший шторм разыгрался в тот день на Балтике. Палубы захлестывало водой. Корабельные трюмы ходуном ходили. Львенок родился слабеньким, беспрерывная качка обессилила его вконец. Он даже не успел узнать, какая предстоит ему честь: сделаться участником крупнейшей львиной группы укротителя Альфреда Шнейдера... На исходе дня, почуяв недоброе, львица приподнялась над кренящимся настилом клетки. Вцепясь когтями в настил, обнюхала детеныша. И заскулила протяжно.

Утром, пробившись сквозь туман, корабль пришвартовался к одному из причалов Торгового порта. Альфред  Шнейдер (черный клеенчатый плащ, такой же капюшон поверх фуражки с тупоносым лакированным козырьком) спустился по трапу и тут же был встречен представителями цирка.

Обменялись, как положено, приветствиями. Пригласили Шнейдера отправиться в город, в гостиницу. Но он покачал головой и с помощью переводчика объяснил, что придерживается неизменного правила: сам руководит разгрузкой.