В последний раз манеж принадлежал Труцци, и цирк, прощаясь со своим руководителем, постарался достойно убрать манеж.

Гроб на высоком постаменте. Четыре светильника по углам. Из-под купола черный парус, озаренный прожекторами, и на нем две даты: год рождения и год смерти. Всего лишь сорок два года прожил Труцци.  Оркестр играл приглушенно, и сквозь траурную мелодию можно было различить движение на конюшне: беспокойный конский храп, перестук копыт.

Не помню, кто открыл гражданскую панихиду, кто выступал первым. Выступавшие находились в центральной директорской ложе и выходили вперед, к барьеру.

Слово взял Дмитрий Альперов — старый друг и товарищ Труцци. Обеими руками схватившись за барьер ложи, он наклонился к манежу — и вдруг зарыдал. Словно током пробежало это горе по залу.

День был по-осеннему тусклым. Траурная процессия растянулась от цирка до Невского. Когда же вышла на Невский — движение на проспекте приостановилось. Не видали еще в городе таких похорон.

Впереди, в голове процессии, медленно двигался катафалк, запряженный лошадьми-работягами — теми, что приучены каждодневно возить свой скорбный груз до кладбищенских ворот. А за катафалком в полном составе шла конюшня Труцци. Конюшня в тридцать голов. Конюшня, с которой делил он свою прекрасную артистическую славу. По две в ряд шли цирковые лошади по Невскому, и у каждой на голове развевался султан из цветных перьев, у каждой атласная шерсть была расчесана в шахматку, ноги выше копыт перебинтованы были белым, сбруя поблескивала металлической отделкой, и — точно чуя, как печален нынешний их выход, — лошади шли строго и четко, ни разу не нарушив порядок.

На одном из ленинградских кладбищ есть необычное надгробие. Скульптор высек из камня барельеф: статного и горделивого наездника. Уверенной рукой натягивает он поводья. И кажется: вот-вот оживет, выйдет из камня чуткий конь, а наездник — так, как только он умел, — исполнит высшую школу верховой езды. Это памятник над могилой Труцци.

Уже четыре с лишним десятилетия прошло с той поры, когда в последний раз отыграли «Махновщину». Когда, наклоняя гибкие шеи, цирковые лошади в траурном параде прошли по Невскому. Да и не сосчитать, сколько лошадей успело за все эти годы смениться на конюшне Ленинградского цирка. Одно остается неизменным. По-прежнему, начиная репетиционный день, первыми, самыми первыми с утра на манеж выходят лошади. И по-прежнему нет большей похвалы, если конному дрессировщику или наезднику говорят:

— Гляди-ка, чего добился! Видел бы Труцци — он одобрил бы!

Позади, вместе с детством, осталась мечта о карьере клоуна: с годами интересы переменились. Но все равно цирковая буффонада продолжала меня привлекать. Особенно в том сезоне, когда в Ленинградском цирке обосновалась превосходная клоунская  пара — Эйжен  и  Роланд. Где бы ни находился я во время представления, к их выходу всегда спешил за кулисы. Мне казалось, что уже здесь — еще невидимые зрителю, еще скрытые пологом форганга — клоуны начинают свое антре.

Первым появлялся Роланд — стройный, худощавый, белое полупальто нараспашку, под ним затканный блестками костюм, цветные чулки до колен, золоченые туфли на высоком каблуке, а в руках традиционный «батон» — стек с утолщением-подушечкой на конце.

—  Добрый вечер! — здоровался Роланд с Герцогом.— Где же мой партнер? Я не вижу Эйжена!

Густо загрунтованное белилами, с высоко надломленной левой бровью, с карминно-яркими губами и такими же красными мочками ушей, лицо Роланда на миг становилось озабоченным. Но только на миг. Белый клоун умел собой владеть, никогда не терял рассудительности.

—  Впрочем, до выхода еще пять минут. Запасемся терпением!

Не успевал Роланд произнести последнюю фразу, как наверху, на лестнице, ведущей из артистических гардеробных, возникали странные звуки: тяп-топ, тяп-топ, тяп-топ. Будто кто-то причмокивал толстыми губами или шлепал наотмашь мокрой тряпкой. Звуки приближались, становились все громче, отчетливее, и наконец, появлялся Эйжен. Нет, сперва не он. Сперва из-за лестничного поворота показывались его ботинки — невероятные, грандиозные, грандиознейшие, по меньшей мере шестидесятого размера.

—  Ты, кажется, заждался нас, голубчик Роланд? — спрашивал Эйжен, и лицо его сияло широчайшей улыбкой.— Ах, как нехорошо! Ай, как нам стыдно!

Больший контраст немыслимо было придумать. С одной стороны — элегантный, подтянутый Роланд, с другой — толстый рыжий увалень.

—  В самом деле, нам стыдно. Обоим стыдно. Правда, Жиго?

Жиго — третий участник антре, чистокровнейший пес-боксер — находился тут же. Мало сказать чистокровнейший. Красавец. Его короткая шерсть красиво лоснилась, грудь и лапы отличались могучей лепкой, а приплюснутую морду украшали большие, удивительно осмысленные глаза.

Всю дорогу от гардеробной до форганга Жиго нес в зубах кособокий цилиндр хозяина. Когда же, перед самым выходом, Эйжен с благодарным поклоном принимал цилиндр, пес отвечал учтивым взмахом коротко обрубленного хвоста: мол, что за счеты, всегда готов быть полезен.

Тут, по знаку Герцога, занавес раздвигался, и клоуны — белый и рыжий — бок о бок шли в манеж. Постоянной программы цирк в те времена не знал, она еженедельно обновлялась — только Эйжен и Роланд участвовали в ней от начала и до конца сезона: клоунская эта пара полюбилась зрителям, пользовалась неизменным успехом.

С Роландом мое знакомство было шапочным. Он вообще не задерживался в цирке. Отработает, переоденется и тотчас уйдет. А вот Эйжен не торопился. Он любил пространные закулисные беседы, охотно шел навстречу новым знакомствам и доверчиво, с первых слов, переходил на «ты».

Однажды и я удостоился его внимания.

— Все пишешь, все записываешь? — обратился ко мне Эйжен (он заметил, что я веду подробную запись каждого антре.) — Для музея, наверное. Надо нам с тобой поближе познакомиться. Знаешь что? После антракта приходи ко мне!

Я охотно согласился, медлить не стал, и сразу же, едва отзвучали звонки ко второму отделению, поспешил наверх.

В ответ на мой стук в гардеробной послышалось какое-то движение. Поняв это как приглашение войти, я приотворил дверь и шагнул вперед.

Широчайшей, добрейшей улыбкой встретил меня Эйжен. Даже не одной — десятком улыбок. Однако все они были бумажными, отпечатанными на плакатах, густо застилавших стены. Недоставало одного — живого Эйжена.

Разочарованно повернув назад, я намеревался покинуть гардеробную, но не тут-то было. Раздалось строгое «Ррр!» — и я увидел Жиго. Пес сидел, загораживая дверь. Сидел, расставив крепкие лапы и всем своим суровым видом давал понять, что отпускать меня не намерен, и, хочешь не хочешь, до прихода хозяина я должен оставаться на месте.

—   Жиго! Дорогой! — попытался я вступить в переговоры.— Тут недоразумение какое-то. Пожалуйста, отпусти!

—   Ррр! — все с той же выразительностью повторил боксер. И вдобавок обнажил клыки.

Когда-то, еще в школьные годы, меня изрядно потрепал охотничий пес, и с той поры я затаил страх перед всем собачьим племенем. В цирке этот страх постепенно во мне угас. В самом деле, разве циркового пса можно сравнить с обыкновенным? Он ведь живет особой жизнью, он помощник и партнер артиста, делит с ним и неприятности, и беспокойства, и радости. Постепенно я привык к цирковым собакам. А вот сейчас, при виде клыков Жиго, ощутил, как во мне унизительно просыпается давнишний страх.

—  Жиго! Песик, милый! — предпринял я еще одну дипломатическую попытку. — Мы ведь не первый день знакомы. Зачем нам портить отношения? Ну, отпусти!

Нет! Глаза боксера продолжали смотреть с неподкупной суровостью. Только теперь понял я всю незавидность своего положения. Гардеробная на самом конце коридора, идет второе отделение, большинство артистов внизу, у манежа. Голос повысить, позвать на помощь и то рискованно: чего доброго, Жиго без промедления вцепится в меня.