Таким образом, из воспоминаний Ульяновой и Фотиевой следует, во-первых, что ленинская просьба была известна более широкому кругу лиц, чем предполагал Троцкий; во-вторых, что Ленин просил у Сталина яд по крайней мере трижды: в конце 1921 года, летом 1922 года и в декабре 1922 года, причём каждая из этих просьб становилась известной близким Ленину людям. Однако ни Ульянова, ни Фотиева не упоминали о том, что Ленин обращался с этой просьбой к Сталину в феврале 1923 года, когда Сталин впервые сообщил о ней другим членам Политбюро. Не существует никаких свидетельств о том, что Сталин в этот период вообще встречался с Лениным.

Троцкому были известны лишь два факта: сообщение Сталина о ленинской просьбе, чему он был сам свидетелем, и официальное письмо Ульяновой в адрес июльского пленума 1926 года. Размышляя над содержанием этого письма в 1935 году, Троцкий сделал следующую дневниковую запись: «Ленин, очевидно, должен был считать, что Сталин есть тот из руководящих революционеров, который не откажет ему в яде… Возможно, что в этом месте — помимо главной цели — была и проверка Сталина, и проверка натянутого оптимизма врачей»[148].

Эту же мысль Троцкий развивал в статье «Сверхборджиа в Кремле», где он писал, что «Ленин видел в Сталине единственного человека, способного выполнить трагическую просьбу, ибо непосредственно заинтересованного в её исполнении… Ленину не нужно было даже перебирать в уме ближайших товарищей, чтобы сказать себе: никто, кроме Сталина, не окажет ему этой «услуги». Попутно он хотел, может быть, проверить Сталина: как именно мастер острых блюд поспешит воспользоваться открывающейся возможностью?»[149]

Сегодня, сопоставляя факты, сообщённые Ульяновой, Фотиевой и Троцким, можно сделать следующие выводы. Зная, что ленинская просьба известна не только ему, Сталин не мог не предполагать, что в случае смерти Ленина на него падет подозрение в том, что он помог её ускорить. Этим, по-видимому, и объяснялось его решение сообщить членам Политбюро о просьбе Ленина, якобы переданной ему в последние дни, а может быть, и заручиться их согласием на передачу яда. Совещание в Политбюро по этому вопросу не носило формального характера, но все его участники высказали Сталину соображения о том, что о передаче яда Владимиру Ильичу не может быть и речи.

Сталин в эти дни не мог не прийти к выводу, что возвращение Ленина к активной политической жизни означало бы для него, генсека, политическую смерть. «Поведение генерального секретаря, — вспоминал Троцкий, — становилось тем смелее, чем менее благоприятны были отзывы врачей о здоровье Ленина. Сталин ходил в те дни мрачный, с плотно зажатой в зубах трубкой, со зловещей желтизной глаз; он не отвечал на вопросы, а огрызался. Дело шло о его судьбе»[150].

Характеризуя не только политический, но и нравственный смысл конфликта между Лениным и Сталиным в конце 1922 — начале 1923 года, Троцкий писал о Владимире Ильиче: «Он слишком хорошо понимал людей и брал их такими, как они есть. Недостатки одних он сочетал с достоинствами, иногда и с недостатками других, не переставая зорко следить за тем, что из этого выходит. Он хорошо знал к тому же, что времена меняются и мы вместе с ними. Партия из подполья одним взмахом поднялась на вершину власти. Это создавало для каждого из старых революционеров небывало резкую перемену в личном положении и во взаимоотношениях с другими людьми…

Ленин был не только теоретиком и практиком революционной диктатуры, но и зорким стражем её нравственных основ. Каждый намёк на использование власти в личных видах вызывал грозные огоньки в его глазах… Между тем Сталин чем дальше, тем шире и тем неразборчивее пользовался заложенными в революционной диктатуре возможностями для вербовки лично ему обязанных и преданных людей. В качестве генерального секретаря он стал раздатчиком милостей и благ. Здесь заложен был источник неизбежного конфликта. Ленин постепенно утратил к Сталину нравственное доверие. Если понять этот основной факт, то все частные эпизоды последнего периода расположатся как следует и дадут действительную, а не фальшивую картину отношений Ленина к Сталину»[151].

Настойчивый интерес Ленина к «грузинскому делу» свидетельствовал о том, что его мнение о Сталине всё более менялось к худшему. С учётом этого в самом начале марта, когда Ленин завершал знакомство с подготовленной его секретарями справкой по «грузинскому делу», Сталин сделал лицемерный шаг, направленный на то, чтобы добиться улучшения отношения к нему со стороны Ленина. Он пригласил М. И. Ульянову в кабинет и с крайне огорченным видом заявил ей: «За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь»[152].

Впоследствии Ульянова вспоминала, что при этом разговоре ей стало жаль Сталина. Ей казалось, что он искренне огорчен. В один из ближайших дней в разговоре с Лениным она как бы между прочим сказала, что товарищи ему кланяются. «А», — возразил В. И. «И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя». Ильич усмехнулся и промолчал, «Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет?» «Передай», — ответил Ильич довольно холодно. «Но, Володя, — продолжала я, — он всё же умный, Сталин»[153]. «Совсем он не умный», — ответил Ильич решительно и поморщившись»[154].

Из этой записки видно, во-первых, что Ленин в те дни сомневался в искреннем отношении к нему некоторых близких товарищей, прежде всего Сталина. Во-вторых, что к этому времени у Ленина сложилось вполне определённое мнение не только о нравственных, но и об интеллектуальных качествах Сталина. «…Как В. И. ни был раздражен Сталиным, — вспоминала далее Ульянова, — одно я могу сказать с полной убежденностью. Слова его о том, что Сталин «вовсе не умен», были сказаны В. И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нём — определённое и сложившееся, которое он и передал мне»[155].

5 марта произошло новое событие, ещё более обострившее отношения между Лениным и Сталиным. В этот день Ленин узнал об инциденте, происшедшем несколько месяцев назад между Сталиным и Крупской. Как вспоминает со слов Крупской её секретарь В. Дридзо, произошло это следующим образом. Во время беседы Крупской с Лениным зазвонил стоявший в коридоре телефон. Когда Крупская вернулась после телефонного разговора, Ленин спросил:

— Кто звонил?

— Это Сталин, мы с ним помирились.

— То есть как?

И тогда Крупской, у которой слова эти вырвались нечаянно, пришлось рассказать о том, что произошло между нею и Сталиным в декабре прошлого года.

Суть же этого инцидента такова. 21 декабря Крупская с разрешения профессора Ферстера записала продиктованное Лениным письмо Троцкому, где предлагалось поставить вопрос о монополии внешней торговли на XII партийном съезде и на фракции X Всероссийского съезда Советов. Троцкий, исходя из соображений партийной лояльности, немедленно после получения письма сообщил о его содержании по телефону Каменеву. Каменев в свою очередь тут же послал письмо Сталину, в котором изложил суть этого разговора. «Своего мнения Троцкий не выражал, но просил передать этот вопрос в комиссию ЦК по проведению съезда, — писал Каменев. — Я ему обещал передать тебе, что и делаю»[156].

В тот же день Сталин написал ответ Каменеву, выразив своё неудовольствие тем, «как мог Старик организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера»[157]. Тогда же и состоялся разговор между Сталиным и Крупской, в котором он сослался на принятое 18 декабря решение пленума ЦК, возлагавшее на него «персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки»[158]. Формально руководствуясь этими новыми полномочиями, Сталин подверг Крупскую грубым оскорблениям и угрозам за то, что она якобы нарушила это решение.