«Вот обрадуется-то весточке от графа Льва Николаевича! — счастливо подумала Мария Петровна. — Каждая строчка Толстого для него — праздник. Особенно теперь, когда сам с головою ушёл в заботы о поместье и чуть ли не напрочь забыл о писании стихов».

Фет вернулся с полей под вечер, изрядно уставший, с ног до головы покрытый серою дорожною пылью. Но даже не отряхнувшись, а только стянув с головы картуз, прошёл к себе, словно предчувствуя, что его там ожидает, и оживлённо воскликнул:

   — От графа Толстого! Что ж ты сразу меня не встретила приятным известием?

   — Хотела, чтобы оказалось сюрпризом, — отозвалась жена. — Намаялся, считай, чуть ли не за целый день в бричке, а тут — и привет тебе от графа Льва Николаевича.

   — Да не от хозяина Ясной Поляны, — остановил её Фет. — Что от графа и что от Толстого — то верно. Только письмо из Красного Рога, от Алексея Константиновича.

Со Львом Николаевичем Фет был дружен уж и не помнит сколько лет и часто бывал в Ясной. Да и первейший писатель земли русской сам наведывался к нему в Воробьёвку на правах близкого и желанного друга и не такого уж дальнего соседа. Вот почему Мария Петровна ничуть не усомнилась в том, что письмо от него, лишь мельком взглянув на конверт и прочитав знакомую фамилию отправителя.

С Алексеем Константиновичем Толстым сама Мария Петровна, кажется, и не встречалась ни разу. Но вот Афанасий Афанасьевич был с ним знаком, и они не раз видались то в Петербурге, то в Москве, однако друг у друга в гостях так и не бывали.

В прошлом, 1868 году, рассказывал Фет жене, он, будучи в Орле, ночевал в тамошней почтовой гостинице. И, проходя по коридору, вдруг в изумлении остановился перед человеком, шедшим ему навстречу.

Человек тот и сам немало изумился. Однако, промедлив всего секунду или две, они, не говоря ни слова, бросились обнимать друг друга. Постоялец, которому обрадовался Фет, оказался графом Алексеем Константиновичем Толстым, в ту пору возвращавшимся в свои брянские края из какой-то поездки и тоже решившим заночевать в гостевом доме.

   — Ну наконец-то я вас встретил, и теперь вы от меня никуда не скроетесь! — Толстой отпустил из своих могучих объятий Фета. — И не возражайте! Прямо сейчас едем на станцию и берём билеты до Брянска. Там выходим из вагона — и к нашим услугам моя коляска. Восемьдесят вёрст до Выгонских дворов и ещё двадцать пять полями и перелесками — и мы в Красном Роге. А там — сказочное раздолье для охоты: поют глухари, токуют тетерева...

   — Простите великодушно, милейший Алексей Константинович, но какая же охота на боровую дичь теперь, осенью, когда выводки уже разлетелись?

   — Осенью? Ах да! — хлопнул себя по большому выпуклому лбу Толстой и рассмеялся от всей души. — А знаете, почему я смешал осень с весною? Потому что весь май, с самого конца апреля, ждал вас у себя. Разве вы не получали моих писем?

Фет сознался, что дважды приходили к нему приглашения из Красного Рога, но как мог он в разгар полевых работ бросить всё и помчаться сломя голову хотя и к несказанно дорогому приятелю, но всё же не ради дела, а забавы для?

   — Вы не поверите, граф, но к Воробьёвке и Мценску я прикован хозяйственными заботами и служебными обязанностями мирового судьи точно кандальными цепями. И лишь к зиме, как нынче, урываю недельку-другую, чтобы съездить опять же по делам в Орел или Москву.

   — Так вот теперь аккурат осень, предзимье. Не взять ли себе в качестве отпуска сии две недельки? И ежели не на боровую дичь, то стать на заячью тропу.

   — Соблазн велик, — согласился Фет. — Однако тут вот какая докука. Недавно я был на ярмарке. Есть такая знаменитая в наших местах Коренная... Так вот на ней приглянулся мне племенной жеребец для выведения породы. А заодно прикупил и пару кровных жеребных маток. Так что не обессудьте — вон какое «семейство» у меня, можно сказать, на руках.

Граф усмехнулся в свою роскошную бороду и взял с Фета слово, что уж в будущем году не примет в расчёт ни одной отговорки — будет ждать в гости в середине лета. В июне, к примеру, ни ярмаркою, ни работами в поле не отговориться — что называется, мёртвый сезон.

И вот теперь — напоминание о том уговоре:

«Красный Рог, 23 июня, канун Иванова дня, 1869.

Милый, добрейший Афанасий Афанасиевич, ускорьте Ваш приезд... ибо молодые глухари не только летают, но летают высоко и далеко. Теперь самая пора их стрелять. Сверх того, есть полевые тетерева и молодые бекасы и дупели. Уток гибель. Можно за ними охотиться в лодке в так называемом Каменном болоте. Одним словом, не отлагайте Вашего приезда. Есть у меня три акта «Царя Бориса», которые я Вам прочёл бы с наслаждением, и три новые баллады. Я смотрю, и мы все смотрим на Ваш приезд как на праздник.

Semper tuus[1]

Al. Tolstoy.

Маршрут:

   1. Брянск.

   2. Выгонские дворы (где будут ожидать Вас лошади).

   3. Красный Рог (где будем ожидать Вас мы с распростёртыми объятиями)».

Фет пощипал кончик своего длинного, с горбинкою носа. Как быть? Охота — охотою. Но кроме неё поэт зовёт в гости поэта и обещает попотчевать шедеврами своего даровитого пера. Стоит ли отказываться от встречи, как бы он, расчётливый хозяин, ни был прикован к делам?

Стихами Афанасия Фета зачитывалась вся образованная Россия. Близкие же знали его к тому же как человека, сумевшего из ничего сделать своё поместье образцовым, приносящим завидный достаток. Над этою неожиданно проклюнувшеюся способностью незлобиво подтрунивала пишущая братия, в том числе давний университетский товарищ Иван Сергеевич Тургенев, сам, увы, с юности по-настоящему не живший в русской деревне. Ну ладно, то он, парижанин, однако, хочется верить, граф Алексей Константинович ему не чета: вот уж который год, как покинул столицу и обосновался в родовом своём имении.

«Ясную Поляну Льва Николаевича знаю. Он ведает толк в деревенской жизни, сам, можно сказать, стал форменным мужиком. Теперь вот погляжу хозяйство другого Толстого. Не зря сорвался он с царских хлебов в родную деревню, видно, дедовская казацкая кровь взяла верх над дворцовой планидой. Вот и узнаю, что и как у него, вчерашнего царского флигель-адъютанта, а теперь новоявленного помещика», — решил про себя Фет и велел кучеру Степану завтра поутру везти себя на станцию железной дороги.

Как и обещал Толстой, в Брянске на привокзальной площади гостя ждала превосходная графская тройка, запряжённая в коляску-тарантас.

Однако, как вскоре заметил практичный владелец процветающей Воробьёвки, дорога, по которой они пустились в путь, никак не годилась для такого экипажа. Шла она лесом и потому пересекалась древесными корнями, а местами была застлана бревенчатым накатом. На телеге по такой «гармошке» ещё куда ни шло, но как можно здесь да на рессорах? На каждом шагу подбрасывало так, что недолго было вытрясти всю душу.

Меж тем места тут были и впрямь чудесные. Невзирая на некоторое однообразие хвойных лесов, через которые пролегал путь, то здесь, то там взору открывались живописные виды. Густая стена елей порою раздвигалась, давая место озерцу, покрытому водорослями, и оттуда, при громе экипажа, почти из-под самых копыт лошадей с кряканьем вылетали огромные дикие утки. А по временам на высоких вершинах сосен виднелись мощные отдыхающие орлы.

По сторонам дороги леса бежали до самого Красного Рога. И когда тройка уже въехала в тенистую аллею и в конце её показался старинный барский дом, напоминающий замок, тут только лес и отступил. На самом же деле деревья лишь покорно как бы отошли на время в сторонку, чтобы завтра вновь сопровождать путников, когда они отправятся на вожделенную охоту.

Гостя и его спутника, тоже приехавшего с ружьями и ягдташем, граф Алексей Константинович и его милейшая жена Софья Андреевна встретили радушно. Обоих поселили в отдельном флигеле, где они могли, никого не тревожа, подниматься, когда им заблагорассудится, и идти в лес, а равно и отдыхать, когда на то будет их воля...