Однако охота не задалась. Фет сразу определил, что хозяин Красного Рога, несмотря на то что когда-то с великим князем, а затем и императором Александром Николаевичем вдвоём ходили не на одного медведя, в охоте на боровую дичь разбирался не совсем важно. Скорее он полагался на мнение лесных сторожей, не бог весть каких охотников, которые ему и докладывали о том, что окрест дичи развелось — гибель. Когда же эти «знатоки» привели гостей в строевой лес, Афанасий Афанасьевич обнаружил, что никаких тетеревов здесь быть не может. Во-первых, потому, что выводков ищут по кустам и гарям, а во-вторых, потому, что если даже случайно на них напасть, то дичь тут же скроется в вершинах деревьев — и конец.

К тому же время было нестерпимо знойное, и гости довольно рано возвращались домой под спасительную прохладу, так и не обзаведясь ни одним трофеем.

Но под сводами старинного замка все охотничьи неудачи отступали перед гостеприимством милейших хозяев. Право, поначалу трудно даже было выбирать между беседами с Алексеем Константиновичем в его кабинете и разговорами в обществе Софьи Андреевны.

Граф и графиня оказались на редкость увлекательными собеседниками. Алексей Константинович, к примеру, говоря о серьёзных вещах, вдруг неожиданно преображался, и тогда его речь озарялась перлами из Козьмы Пруткова. Софья Андреевна, угощая у себя чаем, поражала тем, что могла часами говорить обо всех видах искусства, включая литературу, живопись, театр, всегда сопровождая свой рассказ тонкими и оригинальными высказываниями. А то тут же оборачивалась к роялю и очаровывала слушателей своею игрою и пением.

Два дня кряду после завтрака граф читал сначала «Фёдора Иоанновича», а затем ещё не оконченного «Царя Бориса».

Сцены были живые, яркие, и новая трагедия обещала стать достойным завершением знаменитой драматической трилогии, начатой ещё «Смертью Иоанна Грозного».

В таком обществе, где кроме знаменитого автора широко известных драм, исторической повести «Князь Серебряный» и многих задушевных стихов находилась и главная Муза его жизни — его супруга, Фета не надо было упрашивать, чтобы и он прочёл что-нибудь своё. Стихи его, как всегда изумительные, теперь, в исполнении их автора, звучали особенно сердечно и вызвали неподдельный восторг.

Меж тем интерес гостя не мог не коснуться и положения дел в имении. Однажды состоялась прогулка в большой линейке по лесным дачам. Всех везла прекрасная четвёрка. По страсти к лошадям, Фет спросил Толстого о цене левой пристяжной.

   — Этого я совершенно не знаю, — был ответ Алексея Константиновича, — так как хозяйством решительно не занимаюсь.

Через какое-то время недоумение Фета ещё более возросло. Там, где леса уступали место раздольным сенокосам, гость заметил обилие стогов.

   — Зачем столько сена — у вас что, большие стада?

   — Да нет, — пояснил оказавшийся рядом управляющий. — Сено накапливается в течение двух, а то и трёх лет. Затем мы сжигаем стога.

   — Быть такого не может! — изумился Фет. — Это же всё равно что ассигнации жечь!

Толстой засмеялся:

   — Я же вам говорил, любезнейший Афанасий Афанасьевич, что в сельских делах, как бы сказал Козьма Прутков, я ни в зуб ногою...

Открытие сие потрясло Фета: «Так зачем же граф оставил своё положение при дворе и заточил себя в поместье, которым не занимается вовсе, и оно, это поместье, пропадает на глазах?»

Лет семь тому назад до Фета дошло: граф Алексей Константинович Толстой неожиданно оставил службу при императорском дворе и удалился прочь из Петербурга, поселившись в захолустье России. Сразу же пошли самые разные толки о поступке графа, о котором все знали, что он с самых детских лет был в дружеских отношениях с нынешним государем и мог, что называется, в любой день входить к нему в кабинет, никому не докладываясь. Что же заставило его сделать такой шаг — не к трону, о чём мечтают многие и многие, а, напротив, прочь от дружеского расположения царя?

«Блажь!» — был ответ тех, кто сам спал и во сне видел, как бы удостоиться чести быть в близком императору кругу. Знающие добавляли: якобы царь был сильно сконфужен просьбою графа об отставке и просил его не торопиться.

«Алёша, — говорил своему другу государь, — да какие, право, у тебя обязанности при дворе, которые были бы тебе в тягость?»

Неоднократные просьбы графа ни к чему не приводили. «Послужи, Алёша, послужи», — мягко возражал ему царь.

И всё же Толстой решился идти до конца. Он подал официальное прошение:

«Ваше величество, долго думал я о том, каким образом мне изложить Вам дело, глубоко затрагивающее меня, и пришёл к убеждению, что прямой путь и здесь, как и во всех других обстоятельствах, является самым лучшим. Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого Провидением, — моё литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен».

И далее: «Благородное сердце Вашего величества простит мне, если я умоляю уволить меня окончательно в отставку, не для того, чтобы удалиться от Вас, но чтобы идти ясно определившимся путём...»

Нет, не укладывалось это в голове ни многочисленных царедворцев, ни тем более в голове Фета. С ним-то как раз судьба сыграла и впрямь злую шутку, против его воли лишив не какого-то баснословного счастья, а просто обыкновенного дворянского звания, в котором он пребывал с рождения и до четырнадцати лет.

Да, до четырнадцати лет Афанасий Афанасьевич носил, казалось бы, законную фамилию отца — Шеншин. Но однажды в частный пансион лифляндского городка Верро, где он обучался, из родительского дома пришло письмо, на котором стояло: «Господину Фету». В своём послании отец сообщал, что отныне сын должен переменить фамилию и в дальнейшем зваться так, как обозначено в письме, — Фет. И никаких объяснений, почему всё так вдруг обернулось.

Мальчик родился и рос в семье богатого и просвещённого орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина и его жены, урождённой Шарлотты Беккер, с которой он встретился когда-то в Германии и привёз на свою родину.

Но дело было ещё в том, что молодая особа состояла до этого в браке с каким-то мелким немецким чиновником по имени Пётр Карл Фет и оказалась от него беременной.

Вскоре по приезде в Россию она родила мальчика, который в метрической книге был записан сыном дворянина Шеншина. Лишь двумя годами позже рождения маленького Афанасия состоялась свадьба «молодых» по православному обряду, и Шарлотта стала называться Елизаветой Петровной.

Всё вроде уладилось: и жена законная, и сын ещё при рождении уже имел как бы законного отца. Но шли годы, и тайна рождения их первенца тем не менее однажды неожиданно открылась: Орловская консистория признала метрическую запись незаконной. Так наследник русского столбового дворянина и сам уже дворянин, в одночасье утратив фамилию отца, лишился имеете со своей фамилией права на дворянство и даже утратил русское подданство, превратившись в немца-разночинца!

Отцовские чувства меж тем не исчезли у Афанасия Неофитовича, и по-прежнему он заботился о своём первенце. После пансиона Фет окончил Московский университет и, посоветовавшись с семьёй, решил пойти на военную службу, ибо лишь получение офицерского звания могло вернуть утраченное дворянство.

Уже через шесть месяцев на основании университетского диплома Фет мог рассчитывать на производство в первый офицерский чин. Всю свою волю молодой новобранец сжал в кулак, чтобы добиться заветной цели — получить погоны ротмистра, которые и давали право на возведение в дворянство.

Тяжела была служба в кавалерийском полку, а главное — чужда по духу выпускнику университета, к тому же увлечённо писавшему стихи. Отец постоянно высылал деньги, чтобы сын ни в чём не нуждался, чтобы не выглядел белой вороной даже среди самых богатых отпрысков известных семейств.