В Америке человека, оскорбляющего таким образом женщину, даже случайные прохожие избили бы тотчас.

Увы, в Париже и порядочный мужчина редко осмеливается поддержать женщину, таким образом становясь невольным союзником нахалов, тогда как было бы достаточно раза два основательно огреть наглеца палкой или врезать несколько хороших зуботычин…

…Два подвыпивших господина сочли очень остроумным загородить девушке дорогу и загоготали. Она отскочила.

Один громко объявил:

– Она миленькая! Я бы с удовольствием переспал с такой!

Другой ответил:

– Э! Толстый распутник, давай на пару!

Девушка сошла на мостовую, один из хамов покинул тротуар и опять загородил дорогу.

Бедняжка покраснела, потом побледнела, посмотрела на бесстыдников испуганным и одновременно возмущенным взглядом, но толстокожих животных не тронул ее взор.

Типчик, остававшийся на тротуаре, спросил:

– Малышка моя, один луидор может составить твое счастье?

– Два луидора!.. Два луидора… Но хочу поцеловать вас сию же минуту!

Охальник уцепился за горжетку и потянулся пьяной рожей к девичьему лицу.

Девушка громко закричала, отскочила, чуть не упала и громче позвала на помощь. Нахал не унимался, из развязного он превращался в наглого.

– Подумаешь, какие нежности… Три луидора хочешь? Или…

Сильный пинок в жирный зад заставил его заорать от боли и неожиданности. Одновременно его компаньон получил по цилиндру такой удар кулаком, что высокий головной убор нахлобучился до рта, сделав щеголя небоеспособным.

Получивший ногой в седалище дернулся назад и увидал молодого человека среднего роста с бородкой клинышком, широкого в плечах и очень быстрого в движениях.

Толстяк был трус и вовсе не хотел драться. Он попытался вступить в переговоры и начал:

– По какому праву вы себе позволяете…

В ответ он получил два быстрых удара, отчего у него под глазами появились два основательных синяка и в голове зазвенело. Он пытался бежать, но молодой человек ухватил грубияна за ворот так, что сдавил горло, и тихо, гневно сказал:

– Проси прощения!

Гуляка прохрипел:

– Пощадите… простите…

Молодой человек отпустил ворот и толкнул безобразника так, что тот отлетел на несколько шагов и плюхнулся на свой цилиндр, раздавив его в лепешку.

Другой в это время старался стянуть с себя нахлобученную на лицо трубу такого же головного убора.

На расправу потребовалось не больше двадцати – тридцати секунд.

Победитель улыбнулся девушке, она мило ответила тем же. Он подошел и, почтительно сняв шляпу, проговорил:

– Мадемуазель, окажите честь опереться на мою руку. Я провожу, куда вам угодно. Вы окажетесь в полной безопасности, я буду усердным и почтительным слугой.

Незнакомец смотрел большими добрыми глазами, в них выражались преданность и восхищение.

А она, сразу покоренная честным взглядом и теплым приятным голосом, почувствовала, что вполне может довериться прохожему, и без колебания оперлась на его руку.

Уже собралась толпа, судили всяк по-своему о случившемся, а какая-то простая женщина, посмотрев вслед, сказала:

– Неплохая парочка из них выйдет!

Тот, на кого был нахлобучен цилиндр, стащил его наконец и, решив изобразить храбреца, достал визитную карточку, протянул вдогонку удалявшейся парочке, крикнул:

– Вы меня ударили! Вы за это ответите…

Молодой человек обернулся, посмотрел презрительно и сказал:

– Вы непременно хотите со мной драться?

– Да. Я не позволю меня оскорблять.

– Принимаю вызов, вот моя карточка, но дрянь, оскорбляющая беззащитных девушек, – всегда подлец и трус, и скажу вам, что вы только разыгрываете из себя храбреца, и дуэлянтом никогда не станете.

И трусливый нахал удалился, освистанный собравшимися.

Заступник предложил спасенной от издевательств позвать извозчика, но та сказала, что тут совсем близко до монастыря Визитации, где она живет, но, поблагодарив за защиту, предпочла идти пешком.

В пути они вполне свободно разговаривали, испытывая большую радость от общения.

Провожатый сказал, что и он обитает с матерью неподалеку от монастыря, по профессии художник и зовут его Морис Вандоль.

И она назвала свое имя: Сюзанна Мондье, объяснила, почему находится сейчас в католической [97]обители.

Через десять минут они уже достигли нужного места и удивились, как за такое короткое время успели рассказать друг другу о своей жизни и стать благодаря случайности друзьями, может быть, надолго, если не навсегда.

Оставшись один на пустынной улице, Морис ощутил необыкновенное блаженство. Его душа, до сих пор заполненная любовью к матери и к искусству, словно расширилась, в нее вошло новое, до тех пор неведомое чувство и наполнило радостью, какой прежде он не испытывал.

В мастерской, охваченный сладостным волнением, молодой человек изобразил черты той, кого два часа назад не знал, и, глядя на рисунок, подумал: «Я люблю ее».

Очень скоро мадам Вандоль заметила, что с Морисом что-то происходит. Он не сделался менее любящим сыном. Наоборот, стал относиться к матери с еще большей нежностью, но в нем появились новые черты: сочетание возросшей откровенности с некоторой нервозностью.

Настроение утратило прежнюю ровность, он не веселился по-прежнему, как беспечный ребенок, нападала длительная задумчивость, когда Морис не замечал ничего. Потом его вдруг охватывала неожиданная, непонятно чем вызванная веселость. В таком состоянии он мало и плохо работал, портил начатые холсты. Пробовал заниматься музыкой, беспорядочно наигрывал что-то на фортепьяно и снова впадал в меланхолию.

Все это свидетельствовало о тяжелой болезни молодого человека двадцати трех лет, и мадам Вандоль, конечно, догадалась, какова причина.

Внимательная и любящая мать, всегда бывшая лучшим другом сына, она завела осторожный разговор и скоро услышала признание. Морис был влюблен. Уже три дня.

Он охотно рассказал, при каких обстоятельствах встретил девушку, поразившую его сердце, и мать отчасти успокоилась, подумав, что сын явно не попал в руки авантюристки.

Морис продолжал:

– Мама, если хочешь доставить мне удовольствие… нет, огромную радость, ты пойдешь в монастырь Визитации и попросишь разрешение повидать Сюзанну Мондье…

– И сказать, что мой сын безумно влюблен в нее…

– Мама, не смейся! Спроси ее только, как она себя чувствует… Не сделалась ли она больна после… после того случая на улице. Ради Бога, не откажи мне в просьбе!

– Хорошо, я пойду, – ответила мадам Вандоль, видя волнение сына.

– Когда? Скажи, мамочка!

– Ты хочешь, чтобы я отправилась тотчас, хорошо, я согласна.

– Какая ты добрая! Как я люблю тебя!

Отсутствовала мадам Вандоль целых два часа.

Морис ждал ее с нетерпением, проклиная медлительность часовых стрелок.

Наконец она вернулась в прекрасном настроении.

Морис спросил ее изменившимся голосом:

– Скажи, ты ее видела?

– Разумеется.

– Рассказывай же скорее…

– Я и собираюсь это сделать, только не перебивай.

– Хорошо.

– Мадемуазель Сюзанна де Мондье – прекрасная девушка. Добрая, хорошенькая, изящная, умненькая, но она богата, к сожалению, слишком.

– Мама, я тоже разбогатею!

– Не сомневаюсь, дитя мое.

– Но что она говорила тебе?

– Она встретила меня довольно холодно, ведь я была незнакомкой, вторгшейся в монастырскую тишину. Она приняла меня в маленькой комнатке с побеленными известью стенами, в настоящей монастырской келье, где занималась изучением… угадай чего?

– Не знаю, не томи меня!

– Каталога последнего Салона! Ну, ты ведь знаешь… Книги, где указаны в числе прочего и адреса всех выставлявшихся художников.

Морис густо покраснел, угадывая, к чему его мать ведет речь.

– Она искала имя и адрес, под которыми значилось название твоей картины «Жатва в Босе» [98]. Когда я назвала себя… если бы ты видел, как она обрадовалась! Лед был тут же разбит… И мы стали беседовать, как добрые старые друзья, она долго меня не отпускала и взяла слово, что я опять к ней приду. Вот все, что я смогла для тебя сделать, мой баловень!