Прохладным погожим утром ранней осени 1774 года доктору Бенджамину Франклину доложили, что его уже почти час дожидается Томас Пейн. Доктор Франклин жил в Англии не первый год, известен был всему цивилизованному миру как великий ученый, остроумный философ, человек просвещенный и вообще во многих отношениях замечательный, знал в Англии всякого, кто был того достоин, и многих, у кого единственное достоинство состояло в громком имени. О Томасе Пейне, однако, ему слышать не приходилось.

Старик слуга, докладывавший о посетителе, заметил, что мистер Пейн — не джентльмен.

Принимать посетителей, ничем не напоминающих джентльменов, доктору Франклину случалось, и не однажды, но по презрительной усмешке старого слуги он понял, что случай исключительный. Сморщив нос, чтобы поправить съехавшие очки, Франклин покрутил большой косматой головой и, продолжая писать, сказал:

— Ну и впустите — что же вы! — И прибавил с оттенком досады: — Почему не сказали, что он ждет? Почему сразу о нем не доложили?

— Уж больно грязен, — недовольно проворчал старик, выходя из комнаты; через минуту он вернулся с посетителем, — тот, став в дверях, едва ли не с вызовом бросил:

— Меня зовут Пейн, сударь!

Доктор Франклин отложил перо, с минуту молча изучал посетителя, потом улыбнулся и сказал:

— А меня — Франклин, сударь. Сожалею, что заставил вас ждать. — И кивком головы отпустил слугу.

— А я сожалею, что ждал, — воинственно отозвался Пейн. — У вас ведь не было других посетителей. В вашей воле послать меня к чертям, и я уберусь отсюда. Только я не к королю пришел, всего лишь к доктору Франклину. А вы меня вон сколько продержали.

Доктор Франклин, все с тою же улыбкой, продолжал разглядывать незнакомца. Неказист, да и непрезентабелен, думал он, на вид лет за тридцать, к тому же и крючковатый длинный нос его старит. Острый подбородок, толстые губы, в странных, неровно посаженных глазах затаилась горечь, ожесточение; порок ли, добродетель в этом лице — судить трудно, но одно можно сказать: в нем нет, и давно уже, ни радости, ни надежды. Похоже, что с неделю небрит, и помыться бы тоже не мешало. Дешевый камзол лопнул под мышками, штаны на коленях протерлись, чулки изодраны в клочья и из дрянных башмаков, которые совсем прохудились, выглядывают наружу голые пальцы.

— Давно вы ели последний раз? — спросил его Франклин.

— Не ваше собачье дело! К вам не за милостыней пришли.

— Да вы присядьте, — невозмутимо пригласил его Франклин и, отлучась минуты на две из комнаты, пришел назад с кувшином пива, хлебом, мясом. Поставил все это на стол, а сам снова принялся за письмо и не поднял головы, покуда Пейн, смущенный, немного пристыженный, не встал, кончив есть.

— Ну как, полегче? — спросил Франклин.

Пейн кивнул. Он чувствовал жгучую неловкость, босые пальцы поджимались, прячась в дырявых башмаках, и он, засунув руки в карманы, попытался сразить Франклина пристальным взглядом.

— Вот тридцать гиней. — Он вытащил из кармана пригоршню серебра и грязных бумажек. — Я к вам не за милостыней пришел.

— А я этого и не думал. Да сядьте вы, в самом деле! Пускай, господин Пейн, мир движется своим путем — зачем вы тщитесь взвалить его себе на плечи? Я одобряю бережливость, и если человек предпочитает носить платье, которое не стоит и шиллинга, но зато иметь тридцать гиней в кармане, мне это кажется вполне разумным. А вот отвергать гостеприимство — негоже, и преломить с ближним хлеб — не значит получить милостыню. Кто вы, господин Пейн, что я могу для вас сделать?

— Я хочу уехать в Америку, — выпалил Пейн. — Вы — американец. Я слышал, вы человек негордый, простой и, пусть я для вас никто, не откажете в просьбе, которая вам ни гроша не будет стоить. Я и подумал — вы бы не написали мне рекомендательное письмо?

— Напишу.

Все еще сжимая деньги в руке, Пейн медленно кивнул головой, спрятал деньги, попробовал что-то сказать, но смог выдавить из себя лишь несколько бессвязных слов. И сел, прикрывая широкими ладонями протертые колени. Потрогал свой заросший подбородок. Не обращая на него внимания, Франклин деловито заклеил письмо и лишь мельком покосился на Пейна, когда спросил, чем он занимается.

— Корсетник, — ответил Пейн. — Да, шью женские корсеты, камзолы для мужчин. Был акцизным, — прибавил он, — винные бочки промерял за пятьдесят фунтов в год. Плотничал с грехом пополам, латал сапоги за шесть пенсов в день, жить-то надо, хотя зачем — пес его знает. У одного ткача прибирался в доме, так половины того не зарабатывал, а лентами торговал — случалось, выручал вдвое больше… Пишу иногда. — Он умолк.

— Пишете? — переспросил спокойно Франклин. — О чем же?

— О чем не скажешь вслух, потому что не хватает духу.

Они проговорили целый час. Пейн незаметно для себя осушил кварту пива. Неровно посаженные глаза его блестели, большие руки машинально сжимались в кулаки и разжимались снова. Он позабыл, что плохо одет, давно немыт, зарос щетиной, — забыл о прошлом и всей душой отдался обаянию этого старика, на удивление молодого, полного жизни и — не солгала молва — редкой мудрости.

— Какая она, Америка? — спрашивал он Франклина.

— Для одних — земля обетованная, для других — родная Шотландия, Суссекс, Уэльс, для третьих — ни на что не похожа, и потому один влачит ее, как ярмо на шее, другой лихо носит на голове, как шляпу, это смотря какой человек.

— Большая она?

— Без конца и без края, — сказал Франклин. — Никем пока не исследована, не изучена… — В его голосе слышалось сожаленье, как будто он назвал дело, которым охотно занялся бы, но как-то упустил.

— Я так об ней и думал.

— Заработать там можно. Никто не голодает, коль не гнушается работой.

— Никто не голодает, — эхом повторил за ним Пейн.

— Ну а гореть — полное раздолье, — Франклин улыбнулся. — Огонь никого не опалит.

— Какое уж горенье, — сказал Пейн глухо. — Хватит с меня. Мне бы теперь одежонку на плечи да крепкие башмаки. И чтоб зайти в трактир, швырнуть на прилавок гинею и сказать, что сдачи не требуется — как человек, который знаком с гинеями не только по запаху.

— Кстати, с латынью вы знакомы?

— Немного.

— Вы ведь из квакеров, верно?

— Был квакер, теперь — сам не знаю. Попробовал пробиться на волю, да башку себе расшиб. Простите, доктор Франклин, я захмелел сейчас слегка, и у меня язык развязался, но я вам вот что скажу — худо в этой стране, она прогнила и смердит, как навозная куча, я хочу выбраться отсюда, уехать и больше ее не видеть, а так мне много не нужно, хлеба кусок, крышу над головой, какую-нибудь работу.

— Это-то вы найдете, — задумчиво проговорил Франклин. — Я дам вам письмо, раз вы полагаете, что оно вам поможет. А вы не старайтесь прошибить стену лбом, лучше скопите понемногу денег, подыщите участок в Пенсильвании — там земля дешева — и приложите к ней руки.

Пейн кивнул.

— Я напишу своему зятю, он что-нибудь для вас придумает.

Пейн все кивал головой, пытаясь найти слова в ответ на такую доброту. Он устал и был слегка пьян, его остроконечная голова клонилась книзу, неровно посаженные глаза закрывались, и весь он, в своей убогой одежде, грязный, обросший бородой, с необычными резкими чертами лица, казался загадкой, которая долгие годы продолжала волновать Франклина всякий раз, когда он вспоминал Тома Пейна. Загадки всегда привлекали Франклина, но эту ему не суждено было разгадать.