Пухленькая, разбитная, хорошенькая на свой лад, с ямочками на щеках, кареглазая, с округлыми руками, на несколько лет моложе его. Ему в то время шел двадцать второй год.

Она служила в прислугах и, когда он впервые увидел ее, покупала у мясника отбивные. Она была не из тех, кто выбирает на глаз; она щупала мясо, разминала его в руках и напоследок объявила:

— Ладно, только смотрите, без обмана. А то наложите один жир.

— Красота отбивные, — сказал мясник. — Лучше не бывает.

— Фью! Мне бы столько шиллингов, сколько раз я видала получше!

— Пожалте за дюжину.

— Ладно, вы жир-то срежьте.

Пейн в это время смотрел на нее во все глаза — причем она это знала, — смотрел и уже не помнил, для чего зашел в эту лавку, то ли мяса купить на ужин, то ли косточку для собаки, которую тогда держа, то ли зная в душе, что найдет здесь ее, и тогда, понятно, ничто на свете не в силах было свернуть его с пути. Она вышла, и он вышел следом, даже не слыша за собою вопрос мясника:

— Эй ты, а тебе чего?

Когда они прошли шагов двадцать, она повернулась к нему:

— А ну, иди своей дорогой.

Пейн стоял и молчал как дурак.

— Ступай, ступай! Я с такими не знаюсь.

— Я ничего плохого не делаю, — проговорил Пейн.

— Фью! — Она фыркнула и, повернувшись на каблуках, пошла дальше, и Пейн — за ней, стараясь идти с ней в ногу, моля отчаянным голосом:

— Скажите, как вас зовут, пожалуйста.

— Как зовут! Еще чего захотел!

— Дайте я помогу вам нести свертки.

— Без тебя справлюсь. Катись, слышал, и больше не лезь ко мне, а то дождешься, хозяину своему пожалуюсь.

Он ее снова увидел, иначе и быть не могло в таком маленьком городке, как Сэндвич. Разузнал о ней кое-что — выяснил, например, что ее зовут Мэри Ламберт. Она все понимала, конечно; он был не в силах держаться на отдаленье, ходил за нею по пятам, подстерегал ее, иной раз ухитрялся даже сказать ей несколько слов. Когда ей случалось улыбнуться ему, а так иногда бывало, он не помнил себя от восторга. Его очередной хозяин Джон Григ взял себе моду подтрунивать над ним, подмигивать, подталкивать локтем в бок.

— Эх, продувной ты малый, Том, да только нам все известно!

Он был отчаянно, дико влюблен и в ответ лишь беспомощно улыбался.

— Поди-ка, уже облапить ее успел, хе-хе? Надо будет тебе накинуть шиллинг.

Иногда она разрешала ему с ней прогуляться. Он стал покупать и подарки, так как заметил, что она мягче с ним обходится, если явиться с подношением. Как-то раз, в тихий вечер, он позвал ее пройтись с ним к реке.

— Фью! Там топко, грязно!

— Там красиво. И вы такая красивая…

— Чудак ты, право, чудак, мастер Пейн. Что, у тебя девчонки никогда, что ли, не было?

Он собрался с духом:

— Такой, чтобы я любил, не было.

Она пожала плечами, тряхнула головой.

— Мэри…

— Я в городе люблю гулять, — сказала она. — Девушке не годится далеко уходить с мужчиной.

— Мэри, я нравлюсь вам хоть немножко?

— Не знаю, все может быть.

— Мэри!

Но она уже затрещала про свое, про дом, в котором служила про хозяйку, горничную, повара — и про лакея, который прямо сходит по ней с ума.

— Вчера как чмокнет меня! — болтала она.

— Мэри, я вас люблю!

— Фью! — она улыбнулась.

Однажды он спросил, каково ей служить.

— А что, я всегда была у хороших господ, — сказала она.

— И тебе по душе быть прислугой?

Она ощетинилась.

— Все лучше, чем некоторые, кто, может, и рад бы пойти в услуженье, да кишка тонка.

— Я это не к тому, чтобы тебя обидеть, — оправдывался он. — Только мне неприятно думать, что ты — и вдруг прислуга.

— Думай не думай — мне-то что.

— Я же люблю тебя.

Она тряхнула головой.

— Неужели это совсем ничего не значит? Пойми ты, я тебя люблю, пойми, я умереть за тебя готов — и я не просто какой-то корсетник. Я другого хочу и сам хочу стать другим — мне целый мир нужен, чтоб отдать его тебе.

— Фью!

— Мне по силам дать тебе целый мир, — сказал он яростно.

Она подбоченилась и сделала реверанс.

— Мастер герцог, ваше высочество…

Он попытался поцеловать ее, и она со всего размаху залепила ему пощечину. Он стоял и глядел на нее, потирая щеку, невольно думая о лакее.

— Ишь, занесся, — бросила она резко. — Сам корсетник несчастный, а прислуга ему не ровня!

— Ты меня ненавидишь, да?

— Все может быть.

Он решил тогда, что больше даже не взглянет на нее, и недели две крепился, не встречаясь с нею, работал, бурча себе что-то под нос, извелся, потемнел.

— Да ты облапь ее покрепче, тюря, — советовал ему хозяин.

— Не лезьте вы ко мне, подите к черту.

— А-а. Ну, считай, что плакал твой шиллинг.

Мрачная подавленность прошла, сменилась приливом необычайной решимости. Он начнет свое собственное дело. Соблюдая бережливость, он уже скопил девятнадцать фунтов, и теперь распростился с Григом, снял старую мастерскую и водворился туда со своим инструментом и рабочим столом. Трудился с утра до поздней ночи, откладывая каждый заработанный грош, урезывая себя в еде, отказывался от малейших удовольствий, от вина, от книг, мечтая только о том дне, когда сможет позволить себе жениться на любимой женщине. И вот наступил день, когда он отыскал ее и спросил, пойдет ли она за него.

— Я знала, что ты вернешься, — сказала она самодовольно.

— Да, я иначе не мог.

— Тогда смотри, веди себя как полагается.

— Я хочу жениться на тебе, — отчаянным голосом сказал он.

— Фью!

— Я тебя люблю, я сделаю для тебя все на свете, ты будешь счастлива со мной…

— Болтай больше.

Но она начинала сдаваться; это было все же лучше, чем пойти за лакея, который, впрочем, с ней и не заговаривал о женитьбе; лучше, чем отвечать на заигрыванья мясника или сносить приставанья хозяина, который норовил при случае поймать ее в темной кладовке, — на мгновенье горящие, неровно посаженные глаза корсетника поманили ее, пленили, заронили в ее пустое сердечко неосознанные, туманные устремления. Она улыбнулась, присела в реверансе, и таким ликующим торжеством наполнилась душа Тома Пейна, что все поплыло у него перед глазами.

— Ладно уж, поцелуй меня, — сказала она.

Он держал ее в объятьях и знал, что больше нечего желать в этом мире.

— И помни, без глупостей насчет того, что я прислуга.

— Нет, нет, ты для меня все на свете! Какая мне разница, кем ты была. Теперь ты будешь женой Тома Пейна — и вот увидишь, тебе еще герцогини позавидуют!

— Болтай знай.

— Я разбогатею. Не вечно мне быть корсетником!

— Опять понесло… ну и чудной ты все же.

— Я все-таки хоть немножко нравлюсь тебе? — допытывался он с мольбой.

— А женишься? Смотри мне.

— Да, да, моя милая, любовь моя.

— Мастер ты на слова, — сказала она с восхищением.

— Слова — пустяки, что слова. У нас будет кое-что поважнее, будут дети.

Она поморщилась.

— Детей кормить надо. А нынче все дорожает.

— Только бы ты меня любила…

Она надула губы.

— Все может быть.

Ему потом приходило в голову, что при других обстоятельствах, в другой обстановке их жизнь, возможно, сложилась бы иначе. Она была не виновата, что она такая и не могла стать другой, он это знал, но от этого не делалось легче. Годы спустя он вспоминал, как пытался научить ее читать и писать, и она, не в силах усвоить простую мысль, через пятнадцать минут с детской яростью накидывалась на него. Иногда он был уверен, что она его ненавидит; порой, обнимая ее, чувствовал на короткий миг, что она его любит. Она была такая как есть, какой выковалась под молотом своего крохотного мира: племенным существом, опутанным тысячью табу. Подчас, осторожно продвигаясь шаг за шагом, отбрасывая по дороге шелуху, он чувствовал, что вот-вот заглянет в ее испуганную маленькую душу, и тогда она взрывалась негодованием:

— Фью! Задаешься, больно важный, больно много об себе понимаешь, что опять смеешься надо мной!