То памятное лето 1775 года было, по существу, началом войны — а жители Филадельфии все никак не могли принять ее всерьез. Во-первых, Массачусетс находился очень уж далеко, а во- вторых, уж очень хорошо шли дела. Даже когда до города дошли вести, что под Бостоном, в некоем месте под названием Бридс-хилл, произошло страшное кровавое сраженье и красных мундиров полегло кругом, точно свиней на бойне, для Филадельфии все это как-то мало связывалось с действительностью. После первоначального порыва воодушевления приток добровольцев в ополчение резко сократился; местные остряки изощрялись в карикатурах на солдат-ополченцев. Ученья проводились кое-как, рядовые поглядывали косо на своих офицеров, и вообще затея с гражданским ополчением, По всем признакам, трещала по швам.

Для Пейна эти дни раннего лета текли неспешно и почти что безмятежно. Нужда впервые в жизни отступила от него: жилье стоило недорого, а на все прочее вполне хватало нескольких шиллингов в день. Работой в журнале он составил себе имя; его статьи охотно печатали то здесь, то там, и он, освободясь от ограничений, навязанных Эйткеном, писал быстро, уверенно — лучше, чем когда-либо до сих пор. Много читал, разговаривал, пристрастился совершать далекие прогулки вдоль реки, куда глаза глядят, без направления и цели. Его пленяла сельская природа Пенсильвании, похожая на Англию и в то же время совсем другая; он заходил далеко в горы, располагался на ночлег в сложенном камня доме какого-нибудь фермера-голландца, курил трубку, пил доброе пиво домашнего приготовленья и толковал обо всем на свете, от урожая до политики правительства. Среди рабочих людей вызывающая запальчивость покидала его, и он, которому с таким трудом давалась правильная речь, без всяких усилий переходил на простецкий, врастяжечку, говорок пенсильванских крестьян.

Однажды, разгоряченный и усталый, перемахнув с приступка через ограду, он очутился во дворе фермы, где белобрысая, крепкая девица лет двадцати сливала из маслобойки пахту.

— Не угостите? — попросил Пейн, и она, налив ему деревянную кружку, глядела, смеясь, как струйки стекают у него по подбородку.

— Ого, знать, пересохло у вас в горле, — сказала.

— Можно, я заплачу вам?

Она прыснула снова и спросила, не из Филадельфии ли он идет.

— Оттуда, — подтвердил он с гордостью. До Филадельфии было самое малое двадцать миль — лишь здесь, в Америке, он узнал, какое это удовольствие — ходить пешком.

— Что-то вы не похожи на хорошего ходока.

— Это верно…

— А чем, вообще, вы занимаетесь?

Пейн отвечал, что он писатель, и она усмехнулась недоверчиво, словно бы в изумлении, что такая диковинка, как писатель, повстречалась ей на пути. И, столь же естественно и необидно, как завязала этот разговор, прекратила его, забыв о существовании Пейна, и воротилась опять к маслобойке: сцедила пахту и вынула белое, густое масло, разминая его, точно глину, в сильных веснушчатых руках. Пейн, совершенно освоясь, уже не чувствуя больше усталости, растянулся под деревом, восхищенный волшебным узором солнечных пятен и тени от листвы на его пыльной одежде; вытянув ноги, потягивал пахту и наблюдал, как она шлепает масло на доске. Ферма, похоже, была богатая: каменный дом — массивен и прочен, как крепость, амбар — бревенчатый на каменном фундаменте, с мощными, обтесанными вручную балками, выступающими из-под свеса крыши. Первый покос уже прошел, и на лугах огромными копнами высилось благоухающее сено, а дальше дружно, как будто наперегонки, тянулись из земли всходы пшеницы и овса. В загоне, теснясь, взрывали землю розовые в черных пятнах свиньи, бесцельно туда-сюда сновали куры. На дальнем поле, примерно в полумиле, трудились, шагая за упряжкой лошадей, Двое мужчин; пухлый дым валил из печной трубы, показывая, что в доме идут приготовленья к трапезе.

Девушка, кончив сбивать масло, взяла доску и, обращаясь Пейну, уронила через плечо:

— Если желаете, заходите в дом.

Она вспомнила о его присутствии так добродушно и естественно, что было столь же естественно последовать за ней, и они очутились на кухне, длинной, с низким потолком, где другая женщина, по всей видимости хозяйка дома, месила тесто.

В конце кухни помещался громадный, футов восемь длиной, очаг с двумя жаровнями по краям. Пол кухни, выложенный красным кирпичом, сверкал такой чистотой, что впору хоть есть на нем; посередине стоял длинный стол на козлах, по обе стороны очага — самодельные скамьи. Широкий буфет ломился от оловянной и фаянсовой посуды. Все это да еще несколько стульев с прямыми спинками составляли нехитрое убранство помещения, но зато с потолка свисали копченые окорока и грудинка, вяленая дичина, говядина. И, сидя на скамье, Пейна с откровенным, хоть и сдержанным любопытством разглядывали четверо белоголовых ребятишек — три мальчика и девочка.

Девушка сказала:

— Мать, это писатель, пришел пешком из Филадельфии.

Пейн поклонился.

— Меня зовут Томас Пейн, сударыня. Мне было жарко, хотелось пить, и ваша дочь, спасибо ей, дала мне стакан пахтанья.

— Этого добра у нас хватает, — улыбнулась женщина, не отрываясь от работы. Она была уже немолода, но широкоплеча, налита силой; рукава закатаны, большие руки выше локтей припудрены мукой. Тяжелая работа проложила морщины на ее приятном, с крупными правильными чертами лице. — А наша фамилия Рампл, — сказала она. — Это вот Сара. — Она назвала мальчиков, показывая на каждого рукою: — Эфраим, Гидеон, Сэмюэл.

Девочку звали Рейчел.

Потом она снова вернулась к своему занятию, а Пейн уселся в прохладном углу.

В полдень накрыли длинный стол. Ввалился фермер, Джейкоб Рампл, со своим работником, поздоровался за руку с Пейном и сел за стол. Пейну дали понять без слов, что он остается и будет есть с ними, а ему и самому не хотелось уходить. Сара поставила ему прибор рядом с отцом; когда она на него взглядывала, в глазах ее загорался лукавый огонек, и у Пейна появлялось ощущение, что она посмеивается над ним. Дети прилипли к столу, не отрывая от Пейна глаз, и фермер, поразмыслив, отчего ему знакомо это имя, наконец сказал:

— А, так вы будете из этого, как его, — из «Пенсильвания мэгэзин».

Пейн кивнул, слегка польщенный тем, что его здесь, оказывайся, знают.

— Не по нраву он мне, — объявил Джейкоб резко.

— Мне тоже.

— Так отчего у вас духу не хватает бросить перо?

— Отец, — сказала Сара, — у тебя еда остынет.

— Я бросил.

— А-а…

— И потому могу теперь совершать прогулки за город. — Пейн улыбнулся.

Фермер, круто повернувшись к нему, спросил:

— Выгнали вас или сами ушли?

— В общем, и то и другое.

— Я Эйткена знаю — закостенелый человек, душу себе скрутил веревкой. То в одну сторону качнется, то в другую, а упасть пороху не хватает. В этом деле, в писательском, Пейн, есть хорошие люди, но есть и дрянь. Я читаю Бена Франклина и Джима Холла. Маккалоха читаю, Тома Джефферсона. Люблю, когда человек пишет зло. Когда человек…

— Вы на отца не обращайте внимания, — спокойно сказала Сара.

— …глядит на что-то и говорит: вот это хорошо, а то — плохо. А которые ни рыба ни мясо, таких я не уважаю. Я, правду сказать держу сторону бостонцев, что мое — то мое, покуда у меня порох не перевелся для карабина…

Был он высок ростом, поджар, на шее двигался кадык, глаза на коричневом от солнца лице — маленькие, голубые.

— Ты ешь знай, Джейкоб, — сказала ему жена.

Для Пейна Рамплы оказались новым и необычайным явлением. В Англии ничего похожего не было, да и нигде в мире, полагал он, не существовало ничего им подобного. Не всякий дворянин в Англии владел таким состоянием, такими землями, однако Джейкоб Рампл всю работу делал собственными руками, а Хестер Рампл, его жена, пекла и варила на все немалое семейство. Они не были крестьянами, но и в одну категорию с английскими фермерами-йоменами тоже не попадали. Работник у них садился вместе с ними за стол как равный, не как слуга; дети несли обязанности по дому, точно находя удовольствие в самом процессе работы.