Джейкоб Рампл сам вспахивал свои поля, однако вечерами читал не только «Пенсильвания мэгэзин», но и Вольтера, и Дефо. Кладезем мудрости ему служил «Бедный Ричард», [3]Бен Франклин был его кумиром и всецело определял духовное содержание его жизни, а его взгляды никогда не расходились с делом. У него были свои свечи, свое мыло, свои ткани, для чего он сеял лен и стриг шерсть. Ферма принадлежала ему, а его младший брат, погрузив свои пожитки в фургон, двинул на запад, к безлюдным финкаслским холмам, и подразумевалось как нечто вполне естественное, что кто-то из сыновей Рампла в будущем поступит так же. Его жена принадлежала по происхождению к пуританам, сам же он безмятежно пребывал в агностиках, притом не по велению рассудка, а скорей из необоримой веры во все земное, сущее. Он ступал по земле на равных со своим Богом; старался жить по совести и не навязывал другим своих сомнений. Он ненавидел рабовладельцев и отказывался из принципа пить чай, однако восхищенье бостонцами — которых он во всем прочем почитал чопорным и нетерпимым племенем — тогда только побудило бы его к действию, ежели б красные мундиры ступили на землю Пенсильвании. Когда Пейн спросил, что бы он сделал в этом последнем случае, он отозвался деловито:

— Возьму в руки оружие.

— А ваша ферма?

— А ферма, думаю, обойдется как-нибудь.

И все же, побывав на ферме раз десять — Рампл принимал его радушно, полагая в простоте сердечной, будто Пейн — видная фигура в культурной жизни Филадельфии, а дети, которым он плел бессчетные истории про разбойников да пиратов, и подавно обожали его — Пейн уже не скрывал от себя, чтó привлекает его туда с таким постоянством. Он не влюбился в Сару, во всяком случае, как это принято понимать; внутри у него было сухо и пусто, и память о служаночке, умершей в маргитской лачуге, камнем лежала на сердце.

Просто рядом с Сарой на него нисходили покой и тишина, и такое умиротворение, какого он не знал никогда. Праздность была ему совершенно внове — другое дело безработица или голод, старые знакомые, точно так же, как нищета и пьянство, убожество, как все те неприкаянные забулдыги, которые ничего не делали потому, что им нечего было делать. Но непривычно было предаваться сладостному безделью, лениво транжирить дни пенсильванского лета, как непривычна была и эта занятная семья за толстыми стенами своего каменного дома.

Он присаживался где-нибудь на скотном дворе и глядел, как работает девушка, или же забавлял на кухне детей и Хестер Рампл бесконечными рассказами. В нем обнаружился талант смешить людей — выяснилось, что он умеет сказать такое, от чего другим становится весело. При каждом удобном случае он старался помогать Саре. Это не всегда удавалось, ибо то, что Сара пышет силой, было очевидно, но не всякий мог догадаться, какою мощной броней крестьянских мускулов одеты покатые плечи Тома Пейна. Все же изредка ему дозволялось натаскать воды или поднести мешки с кормами, и он, сам не ведая почему, радовался, когда его сила вызывала у нее на лице невольную усмешку восхищенья.

Она была неразговорчива с ним, словно уверенная, что он знает, как много можно высказать улыбкой, оброненным словом, даже просто наклоном светловолосой головы. Когда Пейн делился с нею мыслями о своей работе, он не поручился бы, что она до конца понимает, о чем речь.

— Я пишу небольшую книжку, чтобы разъяснить людям что чему, — сказал ей однажды.

— Это вы насчет бостонцев?

— Да, и насчет тебя тоже.

Она улыбнулась и кивнула и не стала расспрашивать, что разумеет под этим.

— Вроде бы как ты жил на свете лишь ради одного, — пытался растолковать ей Пейн. — И это одно — книга. Пускай она уберет с пути мужчин и женщин все лишнее, чтобы они могли начать сначала.

— Отец такую будет читать с удовольствием, — сказала она.

О любви между ними не было сказано ни слова; он ни разу не поцеловал ее. Если он засиживался до вечера, когда детей укладывали спать, они могли прогуляться вдвоем по тропинке, покуда Джейкоб курил на крыльце свою трубку. Светила луна, то полная то на ущербе, птицы любезничали в потемках и состязались со сверчками в хоровом пении; издали доносился лай собак. И все же он не удивился, когда в один такой вечер она сказала:

— Вы хотите просить моей руки, Том?

И прибавила, как будто отвечая ему на вопрос:

— Мать говорит, очень уж велика разница в годах, но я на это не погляжу. Вы пришлись мне по сердцу, Том, и я, кажется, полюбила вас всей душой.

Простая душа, решил он, простушка, только и всего, — но волна боли окатила его, палящей, безнадежной боли, и он понял, что ничего в жизни так не желал, как эту светловолосую девушку. Сделалось вдруг неважно, любит он ее или нет, она была ему первой и последней доброй надеждой — была тем единственным, что пробуждает человеческое в мужчине, а с этих пор ничто человеческое для него существовать уже не будет, он с этих пор обречен идти своей дорогой в молчании и один.

Они прошли немного дальше, сели на каменную ограду; он сказал ей:

— Я уже был женат два раза.

Она взглянула на него без упрека, и он рассказал ей, кто была его первая жена и как она умерла.

— Это горестная история, — сказала она, по-прежнему без упрека, но он понял, что все кончено, бесповоротно и навсегда, что Сара снова ожила, освободилась от горбоносого, странного бродяги. Ему бы надо было уйти, но он хотел рассказать ей, хотел оправдаться в том, чему не требовались оправданья. Чтобы она поняла, как бывает, когда ты сломлен и ищешь себе убежища, словно зверь — норы, но только у таких, как она, с таким образом жизни и мыслей, чувство достоинства сломить нельзя, можно лишь уничтожить вместе с человеком. Рассказывал мучительно долго, с остановками, о том, что произошло через девять лет после того, как умерла его первая жена, когда он опустился на самое дно, но что могла знать о тех, кто очутился на дне, такая, как она, с ее здоровьем и щедрой жизненной силой? Он пытался ей рассказать, чем вынужден был заниматься те девять лет и каким адом для бедняков был Лондон; о яростной, не находящей себе исхода жажде быть свободным, о профессиях, которые он перепробовал, об унижениях, нищете, о быстротечных приливах надежды, когда он вместе с методистами проповедовал на лесных полянах: «Отриньте грех и придите в объятья Господни…» — а после надежда исчезала, и ступени вели все ниже, покуда наконец не достигли дна, когда ниже уже некуда, где полная безнадежность и нет впереди ничего, кроме смерти.

— И тогда меня приютил один человек, — рассказал он. — Хороший человек. Он содержал табачную лавчонку и почти ничего не имел за душой, но все же приютил меня. Подобно Христу, он различал людей не по добру и злу, а лишь по слабости и силе. Я, видит Бог, принадлежал к слабым. Я умирал.

Но чего стоила твоя жизнь, подумала она, быть может, увидев перед собою на мгновенье эти картины ада.

— Так был я перед ним в долгу? — спросил он ее.

— Да.

— Потом он умер. Остались его жена и дочь. Я хотел заботиться о них и продолжал жить в их доме. А там пошли разговоры, и ради спокойствия матери я женился на девушке, которую не любил…

Это она могла понять.

Он старался рассказать ей о том, как захирела их торговлишка, и без того-то убогая, жалкая; как его постепенно возненавидела жена, как пробовал он помогать другим, делать добро по мере сил. Но слова больше ничего не значили. Словами нельзя было передать, как жена презирала его, как она его бросила, как он страшился долговой тюрьмы, как бежал. Он стремился ничего не приукрасить, но чем безжалостнее разоблачал он себя в своем смиренье, тем меньше Сара была способна понять. Этот — даже не мир, а полумир, страшный сумеречный край безнадежности был для нее столь же далек и нереален, как песчаные пустыни Египта. Для нее человек был существом из плоти и крови, а не из боли, ужаса и страданий.

Когда он пожелал ей доброй ночи, он знал, что уже не вернется назад, — он уходил, и, глядя ему вслед без облегченья и без горечи, она стояла и думала о том, как он напишет небольшую книжку, чтобы людям было ясно, что к чему.