Заведующий ласково, но непреклонно прервал ее.

— Споры бесполезны, товарищ Журавская, нам требуется учительница именно в отдаленное стойбище, в этом году мы открываем там начальную школу. Даже для малышей приходится создавать в окружном центре интернаты, возить семилетних малышей за тысячу километров. Этого терпеть больше нельзя. В каждом стойбище должны быть школа, красный чум с книгами и газетами, баня, радиоточка, ветеринарное и медицинское обслуживание. Пока этого еще нет, в глубинках царит настоящая полудикость. Но такова наша цель, даже война со всеми ее трудностями не отменяет этой цели. Так что не возмущайтесь, девушка, а идите на склад, отберите, что отпущено вам на этот год из учебных принадлежностей.

Оля с болью вспомнила обещание Сероцкого побывать в авамской тундре, его слова: «Дальше Авама не поеду, а сюда обязательно явлюсь». Но дальнейшие споры были бесполезны. Ей ничего не оставалось, как встать и пойти разыскивать Селифона Чимере. И вот она едет — третий день едет.

— Тебе будет хорошо, — говорил Селифон, радостно усмехаясь и глядя на нее блестящими темными глазами. — Что хочешь — бери, что надо — говори! Школа живи, наша школа хорошая, настоящая дерева, такая школа только в городе есть, лес сами возили. Хочешь — чум поставим, сам я тебе очаг сделаю, будешь суп варить. Первая оленя, первая куропатка, первая рыба — все тебе дам!

Оля устало опустила голову. Это становилось непереносимым. Он хвастался от самой Дудинки. Вначале Селифон ей даже понравился. Они вместе отбирали письменные принадлежности, книги, пособия, ходили в; контору Союзпушнины, в окружной комитет партии — везде у него были дела. Он делал все сам, всюду поспевал, работа, просьбы, разговоры с людьми доставляли ему наслаждение. И он тащил Олю с собой, ни на минуту не оставляя одну. Хлопоты увлекли Олю. Она неожиданно открыла, что в отдаленности стойбища, куда ей предстояло ехать, были и существенные выгоды: на складе, ей доставалось больше, чем другим. Снабженцы из русских школ с завистью смотрели, как она опустошала полки — им не отпускали и половины того, что полагалось ей, а они с Селифоном прихватывали и сверх нормы. Когда завхоз начинал протестовать, она шла к заведующему, тот хмурился и недовольно говорил завхозу: «Ладно, отпусти, ужмемся на старых школах, нужно им помочь». Если же и заведующий отказывал, были другие пути — комитет партии, председатель исполкома — Селифон эти кабинеты хорошо знал, звонки оттуда быстро помогали. К концу своего недолгого пребывания в Дудинке Оля чувствовала себя важной особой — ее вызывали различные люди, давали поручения и советы.

— Вы у нас пока что одна в глубинке, товарищ Журавская, — сказал ей председатель окрисполкома. — Имеются недалеко фактории, только ведь это голая экономика, нашим культурным представителем будете вы. Так что не подкачайте, Ольга Ивановна.

А сидевший рядом с ним секретарь окружного комитета комсомола поспешно дополнил:

— О комсомольской организации не забывай, Оля, нужно ее создать в вашем колхозе.

Веселея от своей значительности, она заверяла, что не подкачает — и школа пойдет и комсомольская организация будет создана.

Три грузовые нарты были завалены добытыми товарами, на двух других уселись они с Селифоном. С Дудинкой простилась она почти весело, даже помахала рукой черным домам, без страха повернула лицо на восток — там лежало новое ее жилье. Селифон ехал впереди. Он сидел боком, слева на легкой нарте, у него была вожжа, прикрепленная к недоуздку крайнего оленя, и тонкий длинный шест — хорей. Четверка низкорослых некрасивых животных веером тянула нарты по мху и снегу. Оле казалось странным, что передовой олень с краю, а не в центре — на всех других животных ездят иначе. Она сама взяла вожжу и хорей и пыталась править, но ничего не вышло. Она скоро бросила это занятие, в нем не было нужды. Упряжки бежали одна за другой, достаточно было править первой. Нарты у Оли оказались иные, чем у Селифона, больше размером, со спинкой и передком, на них можно было откинуться назад, разместить ноги на поперечинах. Дорога сгоряча показалась Оле легкой и занимательной. Оля с интересом осматривала тундру, старые географические описания теперь оживали. Она обдумывала, как начать занятия, вспоминала институтские лекции по дидактике и методике, встречи в Дудинке, Красноярск. Вероятно, до самого стойбища хватило бы о чем думать и вспоминать, но Селифон все испортил. Он оторвал ее от дум и воспоминаний, возродил в ней полузабытые страхи и опасения. Он бросал передовую упряжку и, шагая рядом с Олей, не переставая, говорил. Наконец и в его стойбище появится настоящая учительница, больше не придется отвозить детей в школу. Он размечтался:

— На следующий год уехавших возвратим из интерната, будешь всех ребят, весь колхоз учить, Ольга Иванна, не только малышей.

Стараясь завоевать расположение учительницы, Селифон подробно описывал удобства и роскошь ее будущей жизни. Его еще молодое, энергичное лицо озарялось, когда он обещал ей приносить лучший топленый жир — пусть она пьет чашками, как пьют они, колхоз ничего для нее не пожалеет. И ее ужасало каждое его слово. Новый, чужой мир раскрывался перед ней, жить в нем представлялось немыслимым. К этому скоро добавились муки от езды — путешествие по тундре было нелегким. Ничего занимательного и веселого Оля уже не находила вокруг — во все стороны простиралась одна и та же унылая, пустынная страна. На стоянках Селифон не давал Оле размять затекшие ноги, он говорил еще горячее, хватал Олю за рукав, чтоб она смотрела на него.

— Поедем, Селифон, — попросила Оля на одной из остановок: больше она не в силах была выносить эту беседу. — И давай поторопимся, мне говорили, олени несутся быстрей, чем лошади, а мы еле плетемся.

— Это можно, — согласился он.

Олени с трудом тащили поклажу по едва покрытой снегом земле, нарты наклонялись, проваливались в ямы. Сжав зубы, чтоб не кричать, Оля цеплялась руками за передок. Все тело ее болело, каждую мышцу сводила усталость. Может быть, именно эта готовность ежесекундно отразить толчок и удержаться при ударе утомляли больше, чем самые толчки и удары.

На какой-то низинке нарты пошли быстрее, толчков почти не стало — здесь было больше снега и землю покрывал густой мох. Но так продолжалось недолго — Селифон закричал, понукая оленей, его хорей взвился в воздухе, и к боязни толчков прибавился страх перед быстрой ездой. Теперь Оле пришлось убедиться, что такое езда на оленях, — взметая широкие копыта, они стремительно неслись, все кругом сливалось и путалось в беге. Все летело: камни, трава, холмы. Только сеть красиво запрокинутых рогов висела впереди. Полуослепшая от комков снега, Оля сжимала нарты так, что рукам становилось больно. Когда олени, выбравшись на подъем, вновь пошли тихо, она поняла, что ей не хватает воздуха — от страха она перестала дышать.

— Здесь отдохнем, — сказал Селифон, останавливая упряжку. — Ночевать будем.

Оля взошла на вершину холмика и осмотрелась. Всюду была одна и та же пустыня: белый снег, черные камни, черная вода, серые глыбы туч, недвижно повисшие над землею. Начинало темнеть, и две пустыни — на небе и на земле — неразличимо переходили одна в другую. Ни леса, ни дома, ни дымка, ни птицы — ни одного следа жизни. Камни и небо. Небо и камни. Слезы кипели в груди Оли. Здесь, на этих камнях, под этим плотным, как старое одеяло, небом пройдут лучшие годы ее жизни — без солнца, без друзей, без книг.

— Ольга Иванна! — крикнул Селифон. — Иди рыба кушай.

Она села у костра. Это был маленький дымный огонек, на нем нельзя было сварить пищу, он не согревал. Оля положила ноги в сапогах на груду тающего снега. Селифон быстрыми четкими движениями резал сырую мороженую рыбу на тонкие лепестки.

— Кушай строганину, хорошо! — сказал он, протягивая ей рыбу.

Оля отказалась и, вынув из мешка колбасу и хлеб, предложила Селифону.

— Тоже хорошо! — удовлетворенно сказал он, набивая рот едой.

Съежившись от холода, она пожаловалась: