— Почему так мало огня?

Селифон удивленно посмотрел на нее.

— Зачем много огонь? Сейчас спать будем. Будет тепло. Я тебе хороший мешок дам.

— Сделай костер побольше, мне очень холодно, — попросила Оля.

Он послушно встал и принялся собирать растущий меж камней мох. Он рвал его проворно и быстро, переходил с места на место, но прошло минут пятнадцать, прежде чем составилась небольшая охапка. Селифон свалил мох в костер, виновато проговорил:

— Еще надо, Ольга Иванна?

Над костром поднялся медленный едкий дым, в нем истлевал, не давая пламени, сырой мох. Оле припомнились веселые, бурные костры пионерских лет. Если Селифон будет целый час собирать мох, хорошего огня не получится. В этой стране костер, как и горячий суп, не быт, а достижение. Она должна смириться. Холодная вода струится ледяными ручьями по этим камням, в этих мхах, в черноте этих плотных туч. Здесь нет места пламени. Оля качнула головой, сама себе приказала: хватит! Она чувствовала, что нужно взять себя в руки — бог знает до чего можно дойти с такими думами. Все это от глупой болтовни Селифона, разве она не знала, куда едет? Она подняла красные от усталости глаза, тихо сказала:

— Спасибо, Селифон, больше не надо. Будем спать.

Он принес ей спальный мешок, положил под него остатки мха, чтобы было не так сыро от земли. Оля смотрела на мешок, ей все больше хотелось плакать. Мешок грязный, она сама полезет в эту грязь. И так будет уже на всю жизнь — в стойбище Селифона нет бани.

— Ложись, Ольга Иванна, — сказал Селифон, с недоумением глядя на нее.

— Ложись сам, я посижу, — ответила Оля.

Селифон полез в свой мешок. Оля сидела на камне, опустив ноги до половины в дымящийся мох. На тундру наползала тьма. Оле казалось, что черная пустынная земля расширяется, поднимается вверх и наполняет своей каменной чернотой пустынное небо. Струей промчался пронзительно холодный поземок. Она зябко передернула плечами. «Хватит, глупая, хватит, ничего не изменишь».

Все закономерно и естественно. Этот ветер не имеет направления. Он исходит сразу от всего — от камней, воды, оленей, от неба и облаков. От всего окружающего мира исходит это дыхание льда и вечной зимы. Здесь все наполнено одним и тем же кромешным сквозняком.

Оля устало поднялась и направилась к спальному мешку.

— Смотри, смотри, Ольга Иванна, вот школа! — кричал Селифон счастливым голосом, указывая хореем на единственное деревянное здание, стоявшее среди чумов.

Оля соскочила с нарт и шла пешком, не обращая внимания на толпу сбежавшихся нганасан, разглядывавших ее с молчаливым любопытством. Стойбище было невелико — несколько рваных старых чумов, над ними поднимались тонкие чахоточные дымки. Перед каждым чумом в определенном порядке стояли нарты с поклажей. Между чумами бродили олени, принюхиваясь к снегу. Несколько голых ребятишек — видимо, они только что выскочили из чума — боролись в снегу друг с другом.

Оля была слишком измучена дорогой, слишком торопилась в школу, чтобы осматривать все кругом, но хмурая красота местности поразила ее. Стойбище занимало плоскую вершину обширного холма, подножие холмя омывала неширокая, но полноводная, гремевшая у скал река. А кругом громоздились пики и стены, зубцы и гребни. Горы поднимались над стойбищем метров на пятьсот, и с их вершин рушились вниз водопады — шум их складывался в сумрачную и величественную мелодию. Уже входя в школу, Оля подумала, что здесь ни северные, ни восточные, ни западные ветры не могут свирепствовать, и это, вероятно, было главной причиной заселения этих мест.

Подавленная и растерянная, Оля переходила из комнаты в комнату. Школа состояла из одного большого класса и нескольких маленьких комнат. Даже сараи для дров на юге строились лучше, чем эта школа. Это были неумело сколоченные стены, поставленные прямо на землю. Расползавшиеся от старости оленьи шкуры заменяли полы. А в Селифоне бушевал восторг, он не понимал того, что открывалось ей.

— Стекло! — с ликованием кричал он и гладил рукой раму, даже прижался к ней щекой. — Настоящее стекло, Ольга Иванна, совсем город, смотри!

Сквозь грязное кривое стекло, искажавшее наружные предметы («Как могут выпускать такой брак?» — мелькнула у нее негодующая мысль), мутно лился неясный холодный свет. Оля со страхом осматривалась. Черные, неструганые, сырые доски, щели в палец толщиной, плесень на стенах, вода, капающая с потолка. Знает ли Селифон, что такое штукатурка, известь и мел? Видел ли он в своей жизни обои и масляную краску?

— Сам делал, — похвастался Селифон, положив руку на уродливый четырехугольный стол, заменяющий в этой школе парты.

— Где я буду жить? — спросила она.

— Идем, идем, все тебе покажу! — горячо воскликнул он, таща Олю за руку.

В коридоре они столкнулись со старой нганасанкой. Оля в испуге отпрянула назад. В зубах у старухи пылала огнем трубка. Старуха не курила, а дышала дымом, как воздухом, дым окутывал ее голову, выходил сразу из ноздрей и рта.

— Марья Гиндипте! — сказал Селифон, с воодушевлением похлопав старуху по плечу. — Твоя помощник теперь, класс убирай, печь топи, все тебе делай.

Оля вошла в маленькую угловую комнату — низенький ящик метров восемь-десять, с полом из неструганых черных досок. Значит, Селифон все-таки знал, что такое пол и как он кладется. Сквозь две кривые дыры, затянутые оленьим пузырем, — это были окна — тянуло холодом и проникал сумрачный свет. В углу стоял топчан — единственная мебель в комнате-.

— Хорошая комната, лучше чума! — с гордостью сказал Селифон, глядя на учительницу блестящими восторженными глазами. — Здесь я тебе все, все сделаю, сам сделаю — я умею. Что хочешь — бери! Стол тебе поставлю, лампа у меня есть, как в городе будешь жить. Печь сделаю, суп вари, меня зови в гости, — он лукаво и счастливо засмеялся.

— Кто все это делал? — спросила она, отводя глаза в сторону, чтоб их выражение не смутило Селифона.

— Все сам делал! — воскликнул он с воодушевлением. — Тоги Тэниседо и Най Окуо помогали, они Дудинка работали. Вся колхоз помогала. Мне школа строить хотели нескоро. Школа строить Якову Бетту, он Дудинке ближе, больше план дает. Я колхозники говорил: «Сами строить будем». Вся пушнина, вся гуся, вся рыба отдали, дикого стреляли — отдали, лес купили, привезли, сами делали. Мне секретаря партии говорил: «Подожди, Селифон, скоро тебя доберемся, кончится война — настоящая школа сделаю». Я говорила: «Не хочу ждать, сама сделаю». Я два дня просила: «Дай Ольгу Иванну», пока дал! «Смотри, — говорит, — не обижай». Не буду обижать, как в городе живи, Ольга Иванна! Что надо — говори. У меня еще лес есть, Ная дам, сам работать буду, все сделаем.

Она села на топчан и вздохнула. Селифон сидел рядом, ухмыляясь, всем видом требуя ответа на свои слова. Оля понимала, что его нужно поддержать, похвалить за инициативу, восхититься энергией, с какой он шел на завоевание культуры, но у нее не было сил притворяться.

— Поди, Селифон, принеси мой чемодан и наши мешки, я пока отдохну, — попросила она.

— Ольга Иванна, дети пришли школа, учиться хотят, — сообщил Селифон; возвращаясь.

Он старался говорить спокойно, но возбуждение, оживлявшее его глаза, дрожащие руки и срывающийся голос показывали, как волнует его встреча учительницы с учениками. Она встала, не взглянув на чемодан и мешки, хотя в дороге думала, что обязательно переоденется, выйдет к ребятам в лучшем своем платье, том, цветастом, последнем подарке матери. Ее тоже волновала предстоящая встреча, она не могла ее откладывать. Она сказала выходя:

— Ты передай старухе, пусть она здесь уберет.

— Уберет? Что — уберет? — переспросил он удивленно.

— Ну, понимаешь?.Помоет пол и… Хорошо, я сама потом сделаю.

В классе сидели на грубо сколоченных скамьях десять человек мальчиков и девочек в меховых одеждах с наброшенными на головы капюшонами — ребята от восьми до двенадцати лет. Похоже, они пришли не заниматься, а только поглядеть на учительницу — ни у кого не было ни тетрадей, ни карандашей. Два десятка темных блестящих глаз, неразличимо одинаковых и очень похожих на глаза Селифона, глядели на нее восторженно и диковато. Никто не встал при ее появлении, не ответил на ее приветствие. Селифон вошел вместе с Олей и присел на скамью рядом с детьми.