- Кой дьявол! - закричал старый батальонер, увидев растерзанного и связанного Пьон де Комба. - Кой дьявол, я говорю! Да каким же это образом вы попали сюда, любезный капитан? Мои товарищи все еще очищают свои солдатские души от утреннего греха. Мы выбили русских из оврага, - ох, что это было за дело! Теперь маршал послал нас сюда, - он боится обхода через лес. Азиаты лезут со всех сторон, и он хочет, чтобы мы их здесь встретили. Но вы... вы? Зачем вы здесь.

Нет, Даву не ошибся! Этот день был действительно днем Пьон де Комба, и счастье продолжало служить ему. Вся наглость, на которую он был способен, прихлынула сперва к его сердцу, потом - к голове.

- Я? Зачем я тут? - переспросил он майора. - По приказу маршала, я должен вести ваш батальон во фланг к русским, - вот зачем я тут! Но проклятые казаки перехватили меня... Да прикажите же, майор, развязать мне руки! О, как болит плечо! Но крови, кажется, нет... Что ж? Не будем тратить время. Вперед!

- Вперед за капитаном, стрелки! - скомандовал послушно Лемуан.

Глава одиннадцатая

Генерал Раевский выступил из Дашковки с двумя егерскими полками и двумя батальонами пехоты ясным и тихим утром, под теплым, крупным и частым дождиком. Маленький отряд шел скорым шагом по прямой и ровной дороге. Еще при Екатерине II, лет тридцать тому назад, здешние дороги были обсажены березами. Теперь эти высокие, старые, развесистые деревья придавали им вид бесконечно длинных, роскошных аллей.

Отряд был уже недалеко от Салтановки, когда его нагнал на запаренной лошади молодой белокурый адъютант в конногвардейском мундире, с радостно взволнованным лицом. В серых глазах его дрожал тревожный блеск. По всему было видно, что он полон того особенного, очень сложного настроения, которым поднимается дух человека на чудесную высоту и которое переживается только раз в жизни - перед первым боем. Адъютант подскакал к Раевскому.

- С чем присланы, Олферьев?

- Повеление главнокомандующего, ваше превосходительство. Полагая, что в Могилеве лишь авангард маршала Даву, - не более шести тысяч пехоты, - князь почитает необходимым, чтобы ваше превосходительство собрали весь седьмой корпус и уже не рекогносцировку предприняли, а прямую атаку Могилева...

Бесхвостый жеребец Раевского неожиданно взыграл. Генерал ударил его рукояткой хлыста по лбу и тотчас же погладил по переносью, давая повод. Эти движения были естественно-просты и деловиты. Раевский был опытным наездником. Но в Ольферьеве они вызвали взрыв почтительного восхищения генералом. "Сейчас он узнал, что будет бой, большой бой... Где же беспокойство? Ни одна черта в лице не дрогнула... Он занят конем, словно ничего не изменилось от того, что я сообщил ему!"

- Хорошо, если князь не ошибается, - сказал Раевский, - и если в Могилеве действительно не больше войск и нет еще самого Даву... Попробую! Вы будете возвращаться через Дашковку, Олферьев?

Голос корнета зазвенел:

- Ваше превосходительство! Князь Петр Иваныч не станет гневаться... Дозвольте мне не возвращаться! Дозвольте остаться при вас, ваше превосходительство!

- Что за пустяки? Зачем без нужды подвергаться опасности? Еще успеете, корнет! Итак, отправляйтесь назад через Дашковку. Загляните в двенадцатую дивизию - к генералу Колюбакину, в двадцать шестую - к генералу Паскевичу, в Ахтырский полк - к генералу Васильчикову и в артиллерию. Передайте приказание мое тотчас ко мне следовать. Князю доложите: все сделаю, что в силах будет. Но расчет его едва ли верен. Во французских дивизиях по двадцати восьми батальонов состоит против наших двенадцати. Во всем моем корпусе двадцать четыре батальона, не сильнее пятисот человек каждый. Если напоремся на Даву, плохо окажется. Впрочем... Отправляйтесь!

- Ваше превосходительство!

- Корнет, марш!

Олферьев приложил руку к шляпе, повернул лошадь и ветром помчался в обратный путь. Кто знает? Доведись ему скакать не под сотнями человеческих глаз, а одному-одинешеньку по пустынной дороге, может быть, он и расплакался бы сейчас совершенно по-детски.

В бинокль было видно, как колонны французских войск стройно двигались по улицам Салтановки и кругом деревни - направо, налево, позади. Дождь прекратился. Солнце выплыло из-за туч и залило ярким блеском эту прекрасную картину. Генерал Раевский не отнимал бинокля от глаз. Около него стояли командиры только что подошедших войск - Васильчиков и еще один, молодой, сухощавый генерал с правильными, но мелкими чертами живого лица. Это был начальник двадцать шестой пехотной дивизии генерал-майор Паскевич.

- Спасибо, Иван Федорыч, что поспешили дивизию привесть, - сказал ему Раевский.

- Не шли - летели, невзирая, что солдаты в шинелях, с ранцами, ружья на плечах, - хвастливо проговорил Паскевич. - Знали, что от быстроты жизнь зависеть будет...

Раевский отвел бинокль от глаз и сбоку посмотрел на Паскевича, как старый умный человек смотрит иной раз на пустого, невдумчивого ребенка.

- Полноте! Разве вы еще думать не забыли о жизни!

Васильчиков засмеялся. Паскевич раскрыл было рот, чтобы ответить, но ничего не ответил, только приложил руку к шляпе и вытянулся.

- Итак, - продолжал Раевский, - берите, Иван Федорыч, вашу дивизию, а вы, Ларивон Васильич, ваших гусар и двигайтесь лесом, в обход правого фланга французов, - он в версте от дороги. Когда обогнете фланг и выйдете на ровное место, я с двенадцатой дивизией ударю в середину - через мост. Прошу к войскам, господа генералы!

Сосновый бор, по которому двигался Паскевич, был так част, что только рассыпанная пехота могла сквозь него пробраться, да и то лишь по тропинкам, гуськом, человека по три в ряд. Васильчиков с гусарами давно отстал, - для кавалерии лес оказался непроходимым, и ахтырцы вернулись назад. Но оставленный Васильчиковым конвой с обычной казачьей ловкостью все дальше и дальше проникал в глубину бора. Вероятно, обходное движение было уже на половине, когда перед Паскевичем выросло несколько человек донцов на взъерошенных конях с перекинутыми поперек седел телами двух убитых товарищей. Урядник, усы и брови которого были так длинны, что развевались на скаку, доложил:

- Хранцы навстречь валят, ваше превосходительство... без ошибки!

И в подтверждение - о, как был теперь осторожен Кузьма Ворожейкин! - он махнул рукой в ту сторону, где висели с седел трупы сраженных станичников. Паскевич, нервничая, выщипывал из правого бакена волосок за волоском.

- Много?

- Близ тысячи, а сколь за ними, не могим того знать. Егеря ихни...

Маленькие бесцветные глазки генерала сверкнули: "Угу! Ясно: мы их обходим справа, а они нас - слева. Ну что ж!"

- Есть, старик, дорога из лесу?

- Полная дорога, ваше превосходительство... Как лесу к опушке поредеть, тут та дорога и вчинается... "Ясно!" - наспех соображал Паскевич. - Егерская бригада примет вправо от дороги, два полка второй - влево. Артиллерия пойдет по самой дороге. Это первая боевая линия. Прочих - в резерв. А на случай нужды они же - вторая линия..."

Кое-как перестраиваясь, - лес уже начинал редеть, но еще не дозволял никаких точных движений, - дивизия постепенно подходила к тому месту, откуда открывалась дорога. Однако полки так и не успели разместиться по указаниям генерала. Три ружейных залпа, метких и, по близости дистанции, совершенно губительных, обрушились на них один за другим. Это действовал со своим батальоном майор Лемуан. Цепи французских стрелков отчетливо виднелись впереди. Что было за ними? Та ли тысяча, о которой доносил казачий урядник, или много, а может быть, и очень много тысяч? Паскевич нервничал все сильнее, и от этого уже довольно заметно укоротился его бакен. Егеря первой линии отвечали французам, - лес наполнился грохотом залпов и едким пороховым дымом. С поляны, на которую выскакал генерал, французские стрелки казались рядом. Паскевич обернулся и закричал:

- Травин, подайте мне сюда два орудия!

Командовавший артиллерийской ротой поручик - к нему-то и относилось приказание - имел гордую осанку и вид забияки. Но локти его мундира были протерты, панталоны старательно залатаны на коленях, нитяный темляк на шпаге, шнур и этишкеты{28} на кивере потрепаны и грязноваты. Офицер этот, несомненно, был очень беден. Но вместе с тем можно было заметить, что мундир его сшит не из солдатского а из хорошего, тонкого сукна и сидит на нем складно и ловко. Вероятно, мундир и его хозяин помнили лучшие времена.