Не "полосатая верста", не «Демон», не "драгунский корнет со стихами" и т. д., а — Поэт.

От изображения Маяковского, который "Полосатой наряжен верстой", Ахматова переходит к Поэту вообще.

Ты…

Только что это «Ты» было обращено к тому, кто "полосатой наряжен верстой", "размалеван пестро и грубо", а сейчас это уже другое «ты». В «Поэме» обращения «ты», «твоим», «тебе» все время меняют своих адресатов; за этим «ты» — то Князев, то Судейкина, то Маяковский, то Блок. И вот снова Ты (только что это был Маяковский) и — отступ — и

ровесник Мамврийского дуба,

Вековой собеседник луны.

Не обманут притворные стоны,

Ты железные пишешь законы,

Хаммураби, ликурги, солоны

У тебя поучиться должны.

У кого у тебя? Кто этот державный «Ты», который вечно жалуется на свою тяжкую долю, а на самом деле повелевает миром?

Вот он — Поэт с большой буквы, упомянутый еще в прозаической ремарке к первой части:

Существо это странного нрава.

Он не ждет, чтоб подагра и слава

Впопыхах усадили его

В юбилейные пышные кресла,

А несет по цветущему вереску,

По пустыням свое торжество.

В.М. Жирмунский пресерьезно спрашивал меня, не имеет ли в виду Анна Андреевна — Шилейко, который а) писал стихи, б) не признавал юбилеев…15 Г.П. Струве размышляет тоже всерьез, не Анрепа ли или еще кого-то она имела в виду?16

Существо это странного нрава…

"Решка" рассказывает о том, как это существо творит, в чем Тайна его ремесла. В частности, о том, как она, Анна Ахматова, творила свою поэму.

"Оборотная сторона" — не монеты, а "Петербургской повести". Как она, эта повесть, о 1913 годе, писалась?

С одной стороны, "Девятьсот тринадцатый год" вызван к жизни тем явлением, которое Ахматова называла "бунт вещей".

"Бес попутал в укладке рыться…" — а в укладке — вещи, а каждая вещь это сигнал памяти, требование памяти: вспомни!

Тут нужно сделать отступление об Ахматовской памяти. О том, что не только сама она все помнит, и липы у нее помнят, и город помнит, и шоссе помнит17. Собственная ее — память у нее всегда подвал, погреб — нечто запертое — замурованная дверь и т. д. В лучшем случае — шкатулка. Начав рыться в шкатулке, она вынимает оттуда вещи, которые ранят, и бередят, и животворят память… (В стихах: "И в памяти черной пошарив, найдешь / До самого локтя перчатки…" — а вместе с этими перчатками ночь Петербурга, ветер с залива, театральная ложа и Блок — то есть тринадцатый год.) В «Решке» роль этих перчаток играет надбитый флакон. Он давний, прежний, он, верно, из 13-го года, он еще пахнет 13-м годом и надбит тогда же, и вот почему, когда она берет его в руки, то видит:

И над тем флаконом надбитым,

то есть над флаконом того, ушедшего времени, тринадцатого года

Языком кривым и сердитым

Яд неведомый пламенел.

Яд творческой памяти.

В шкатулке памяти не один лишь флакон. «Решка» свидетельствует о бунте вещей тринадцатого года, которые, взбунтовавшись, вызвали из памяти множество забытых сувениров18.

Не отбиться от рухляди пестрой…

(С памятью, как с некиим живым существом и даже несколько посторонним и всегда страшным, у Ахматовой свои особые счеты. Память — одна из героинь ее лирики.

Иногда положительная героиня:

Чтоб в томительной веренице

Не чужим показался ты,

Я готова платить сторицей

За улыбки и за мечты19.

Но чаще эпитеты к памяти неблагоприятны для нее:

И память хищная передо мной колышет…

…А мне такого рода

Воспоминанья не к лицу…20

Или:

Забвенье боли и забвенье нег

За это жизнь отдать не мало21.

--

Там строгая память, такая скупая теперь,

Свои терема мне открыла с глубоким поклоном…

А она не хочет памяти, боится памяти — враждует с памятью:

Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь…

И город был полон веселым рождественским звоном22.

А вот "Подвал памяти", в который она хочет и решается спуститься, — но на этот раз память не приглашает ее к себе, а не пускает, гонит; спуск этот страшен и кончается плохо:

Не часто я у памяти в гостях,

Да и она всегда меня морочит.

Когда спускаюсь с фонарем в подвал,

Мне кажется — опять глухой обвал

За мной по узкой лестнице грохочет.

………………………………………

И я прошу как милости…

Допросилась, вошла. Но кончается это посещение подвала — плохо, как поступок безрассудный:

И кот мяукнул. Ну, идем домой!

Но где мой дом и где рассудок мой?

Всю жизнь Ахматова единоборствовала с памятью, то отгоняя ее, то призывая, то отворяя замурованную дверь, то захлопывая.

На прошлом я черный поставила крест…23

---

Мой городок игрушечный сожгли,

И в прошлое мне больше нет лазейки24.

Она и боролась с ней, и звала ее, и гнала от себя.

В "Прозе о поэме":

"Милые тени… почти говорят со мной"25, и затем полемика с памятью. Но "гони ее или зови" (как смерть)26, память всю жизнь ее преследовала, и в 41-м году принудила спуститься в подвал — или открыть шкатулку, которую не открывала десятилетия.

Бес попутал в укладке рыться…

---

Только как же могло случиться,

Что одна я из них жива?

Раз одна она оказалась жива, значит, ей и велено сдаться на милость памяти и написать "Поэму без героя". Свой долг перед милыми тенями она выполнила в первой части. С милыми, с немилыми. С тенями 1913 года — долг перед Коломбиной десятых годов и драгуном, и Блоком, и Маяковским — свой долг перед кануном эпохи и по ее, ахматовскому, календарю кануном нового века: войной 14-го года — когда

…по набережной легендарной

Приближался не календарный

Настоящий Двадцатый Век.

Теперь начинается оборотная сторона повествования о тринадцатом годе, она должна ответить на вопросы подставного редактора (в действительности рядового читателя, то есть черни):

И к чему нам сегодня эти

Рассуждения о поэте…

И кто автор, и кто герой…

Герой — Поэт. Поэт вообще, с большой буквы. Он же автор — Ахматова. Но не от имени той женщины-призрака, о которой говорится в первой части:

Но мне страшно: войду сама я,

Кружевную шаль не снимая,

Улыбнусь всем и замолчу.

С той, какою была когда-то

В ожерелье черных агатов

До долины Иосафата,

Снова встретиться не хочу…

Нет, в «Решке» рассказывается не о ней как о даме, а о ней — как о Поэте. О тайне священного ремесла, о борьбе Поэта с самим собой, с эпохой, с совестью, с памятью. В первой части Поэт сдался на милость памяти. Во второй, в «Решке», борьба идет на разных фронтах — и с памятью, и с совестью, и с романтической поэмой, которой, по убеждению Героя-автора, не место в настоящем Двадцатом Веке. Ведь борьба идет с романтической поэмой, старой, из XIX века. Ее — Поэт XX [века] гонит, гонит изо всех сил — на родной чердак, где она родилась, и обратно к Байрону, к Шелли:

Я пила ее в капле каждой

И, бесовскою черной жаждой

Одержима, не знала, как

Мне разделаться с бесноватой:

Я грозила ей Звездной Палатой

И гнала на родной чердак

В темноту, под Манфредовы ели,

И на берег, где мертвый Шелли,

Прямо в небо глядя, лежал,

И все жаворонки всего мира

Разрывали бездну эфира,

И факел Георг держал.

Гнала потому, что, изведав то, что дано было изведать людям XX века, нельзя уже было позволить себе ни грана ничего романтического. Гнала потому, что, роясь в шкатулке, она открыла потом и замурованную дверь и увидала там окровавленные плиты:

Что там? — окровавленные плиты

Или замурованная дверь…27

и состоялись строфы — уже не о ложе и не о Блоке:

Ты спроси у моих современниц:

Каторжанок, стопятниц, пленниц,

И тебе порасскажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенка и для тюрьмы.

После этого уже не захочешь романтики, ни Байрона, ни Шелли, ни даже родного Блока.