— Теперь, ребята, пора взять себе по одной или две вещицы кому что приглянется, — предложил Уайэтт.

Возбуждение спало.

— Одну или две? Это все? — прорычал один. — Будь я проклят, если уступлю завоеванное мною каким-то там королевским аудиторам!

— Так не пойдет! — резко возразил Уайэтт. — Вы знаете, что виселица грозит первому же, кто присвоит себе больше, чем положено безделушек из общественного фонда конфискованного имущества.

Появилась группа матросов, в разной степени озверения утолявших свою похоть на жилой половине слуг; косматые, с несколько сонливым видом, почесывающиеся, они недоверчиво уставились на это первое сказочное богатство, увиденное ими в Новом Свете. Один за другим они, шаркая ногами, выходили вперед, загорелые и небритые, чтобы зачерпнуть горсть золотых монет и пощупать их пальцами; каждый выбрал по одной вещице из драгоценных украшений.

Уайэтт, видя заранее, как заиграет сапфировая брошь на белой груди его Кэт, выбрал превосходное ювелирное изделие в оправе из мелкого жемчуга, перемежающегося с декоративными алмазами. Себе же он предпочел взять, пользуясь своим преимущественным правом, тяжелый золотой медальон с цепочкой. В крайнем случае всегда можно избавиться от такого сокровища по частям — как подскажут обстоятельства.

Даже когда последний из налетчиков взял свою долю, сундук дона Хуана де Антона казался мало истощенным, а потому люди заворчали, когда Уайэтт вновь навесил замок и засунул ключ в свою поясную кошелку.

Утром он решил, что обыщет гавань и узнает, что сталось с вызвавшей его интерес мексиканской каравеллой.

Во время победной суматохи, жестокой и похотливой, которая сопутствовала захвату Дрейком Санто-Доминго, сквайра Хьюберта Коффина волей-неволей повлекла с собой компания пикинеров, намеренных собрать плоды своих усилий. Хьюберт пошел с ними, но неохотно, чувствуя, как быстро исчерпывается слабый запас его сил. Эта проклятая лихорадка, похоже, так ослабила его ноги, что ему пришлось тяжело плюхнуться на край фонтана и сидеть, болезненно ощущая, как вздымаются его ребра и кружится голова. Когда наконец, после краткого отдыха, какие-то силы вернулись к нему, он обнаружил, что способен различить на фоне утреннего неба очертания башен собора и длинных низких крыш великолепных зданий.

«Этот рассвет запомнить навечно», — посоветовал он себе, видя горящие факелы и вороватые движения фигур, перепархивающих наподобие воплотившихся духов из одной аллеи или сада в другую.

— Бедняги домовладельцы, — пробормотал Коффин. Почти все эти привидения несли сундучок или тащили тяжелый узел. Мало кто разжился каким-либо оружием.

На дальнем конце небольшой площади, перед фонтаном которой он сидел, Коффин увидел, как широкоплечие матросы с корабля ее величества «Подспорье» догнали тройку горожан, которые сдуру попытались оказать сопротивление и тут же были заколоты насмерть. Крича как школьники, матросы открыли крышки некоторых оказавшихся у этих испанцев шкатулок.

Он отчаянно жаждал встать и как-нибудь позаботиться о своей собственной доле трофеев. В конце концов, тот старинный норманнский замок, который на протяжении десяти поколений давал кров и приют его роду близ Байдфорда в Девоне, срочно нуждался в ремонте. Кроме того, Хьюберт был полон решимости выкупить и снова вернуть себе принадлежавшие им когда-то поля и леса в Портледже, проданные его дедом, с тем чтобы поддержать доброго короля Гарри в его распре с Франциском I[56], достаточно хорошо снаряженным в военном отношении.

Войны, грустно размышлял усталый молодой сквайр, в конце концов погубят семейство Коффинов. Теперь в их роду последними оставшимися мужчинами были он и двое его младших братьев, и это когда-то богатое баронское поместье, перешедшее к ним через столетия от сэра Хьюго Коффифорта, одного из самых доверенных советников Вильгельма II Рыжего, находилось в затруднительном состоянии.

Хотя теперь в ногах его чувствовалось больше уверенности, ему все еще приходилось так тяжело опираться на копье, что пока он, Коффин, не осмеливался им доверять. То и дело на площади появлялись орущие банды мародеров, волочащих за собой пики и бросающих жадные взгляды на те склады и жилые дома, которые пока стояли с нетронутыми дверями.

Ближе к центральной части Санто-Доминго можно было услышать ружейную пальбу — это уставшие как собаки солдаты Карлейля наталкивались на случайные точки сопротивления. Вот позади фонтана, где сидел Коффин, вспыхнул пожар, и вскоре всю площадь заволокло дымом и воздух над ней раскалился от ярких беснующихся языков пламени. Трое убитых испанцев лежали там, где их настигла смерть; из-под их тел извилистыми ручейками медленно вытекала кровь, образовывая среди булыжников мостовой крошечные лужицы рубинового цвета.

Казалось, сама обширность столицы вобрала в себя захватчиков, как губка воду, и долго на площади не было видно ни одного англичанина, появлялись лишь насмерть перепуганные горожане, их рабы и несколько священников, шаркающих сандалиями в тщетной попытке унести с собой некоторые ценные предметы церковной утвари.

Плеск воды за его спиной напомнил Хьюберту о том, что ему страшно хочется пить, и он приник ртом к прохладной напористо бьющей струе. Почувствовав себя удивительно посвежевшим, он поднялся на ноги и неуверенно посмотрел по сторонам. Куда бы ему пойти поискать добычу? Он вспомнил: Уайэтт ему говорил, что самые впечатляющие дома, как ему показалось, находятся в портовой части города.

Тяжело опираясь на короткое копье, Хьюберт вступил на широкую, затененную пальмами улицу, где, как правило, фасады украшались красивой резьбой, когда вдруг справа от себя он услышал истошный женский вопль:

— Пощадите меня, добрые люди. О, ради Бога, пощадите меня! Я, как и вы, из Англии. — Эта мольба заканчивалась еще одним разрывающим душу криком, когда Хьюберт зашаркал вперед со всей быстротой, на которую был способен. Как ему показалось, крик исходил из красивого дома, обращенного окнами к морю и спланированного в мавританском стиле. Крепкие чугунные решетки защищали окна первого этажа, но дверь болталась на петлях.

Извлекая из ножен шпагу, Хьюберт переступил через остатки роскошной, обитой латунью двери из кедра. Его зазывал внутрь солдат с воспаленными глазами, дружески махая рукой.

— Входите, сэр, входите! Тут поживы навалом, на всех хватит, а наверху прекрасный ассортимент бабенок.

Говорящий перекинул через плечо накидку из зеленого бархата, искусно вышитую мелким жемчугом и золотой нитью; сдвинутый на затылок, на его голове красовался роскошный испанский шлем с пером белой цапли. Видимо, он был пьян. В свете все сильнее припекающего солнца на обеденном столе виднелась большая бочка бренди, из которой на вощеный, расписанный в желтую и черную клетку пол капала янтарная жидкость.

На верхнем этаже снова раздались крики, затем звук удара и звон разбитого стекла, сопровождающийся хохотом многочисленных пьяных глоток. Отблески парчи, брошенной на нижние ступеньки лестницы, ярко и живо переливались, приглашая наверх, на второй этаж. Новые пронзительные крики отвлекли Хьюберта от беглого осмотра буфета с массивной серебряной посудой. Снова тот же голос то умолял о пощаде, то начинал истошно вопить.

Ценой большого напряжения своих хилых силенок Хьюберт взобрался по лестнице и оказался перед длинным, тускло освещенным коридором. Этот дом, видно, принадлежал какому-то могущественному чиновнику или богатому негоцианту.

Сквайр переступал через неподвижное тело слуги, лежащего на верхних ступеньках, когда раздалось стремительное шлепанье ног и в коридор выбежала совершенно голая молодая женщина с коричневатым цветом кожи. Большие глаза ее застыли от ужаса, каштановые волосы развевались за спиной — она убегала от полуодетого матроса, обе щеки которого были расцарапаны в кровь. Ругаясь как сумасшедший, грабитель перекинул свою жертву через плечо и потащил ее, орущую и брыкающуюся, назад в ту комнату, откуда она сбежала.