— Френсис, надо быть осторожнее. Вдруг кто-нибудь придет.

— Никто не придет. Хелен, дорогая маленькая Хелен…

Потом мы лежали рядом совершенно обнаженными. Я почти плакала. Его неожиданная жестокость испугала меня, и я испытующе взглянула в его пылающее лицо. Знает ли он, что я доверила ему? Понял ли, что я пустила его туда, где никто прежде не бывал? Я думала, что когда он войдет в меня, мне будет больно, но этого не случилось. Наоборот, с каждым его движением мне становилось лучше и лучше, а потом я перестала видеть его лицо и безумный взгляд, потому что возбуждение опустило мои собственные веки. Я сама целовала его снова и снова, пока невероятное наслаждение не исторгло из меня дикий крик.

Потом мы лежали, пытаясь отдышаться. У него на лбу выступили капельки пота, и я смахнула их тыльной стороной ладони, а потом снова целовала его шею, плечи, руки в благодарном изумлении от того, что он мне подарил. Теперь я знаю, что немногие получают такой приятный опыт в первый же раз… Френсис… Милый Френсис…

— Хелен, можно я кое-что спрошу?

— Что?

— Это… это был первый раз?

Я закрыла ему рот рукой и кивнула. Пусть ничего не говорит. И он понял. Потом, когда я отвернулась, он натянул плавки. Маленький укол стыда, который быстро прошел.

Держась за руки, мы медленно пошли к дому. На небо набежали облака, и вскоре упали первые тяжелые капли дождя. Мы молчали. Я знала: то, что случилось, было самым невероятным и великим, что может случиться в жизни человека, и как ни странно, эта мысль успокаивала. Когда мы добрались до его каноэ, я еще раз прильнула к нему.

— Завтра? — спросил он.

— Да, завтра.

Я повернулась и пошла к дому.

Интересно — это заметно? Я была уверена, что все должны были догадаться, что случи лось. Я совсем по-другому протягивала руку за маслом или пила молоко вовсе не так, как обычно. Наверняка они должны были обратить внимание. Может, они сделали вид, что ничего не видят? По крайней мере я чувствовала, что новость написана у меня на лбу горящими буквами.

Больше всего меня удивило, что мир ни чуть не изменился. На следующий день погода снова наладилась, дождь перестал, небо и море стали безмятежными и голубыми. Мама была погружена в свои собственные мысли, и мне удалось довольно долго пробыть одной. Я внимательно — черточку за черточкой — осмотрела в зеркале собственное лицо. Неужели никаких изменений? Ну, может тени под глазами стали немного гуще, или мне это только показалось. Я попыталась, как обычно, наморщить нос, но никак не могла этого сделать. «Ты теперь слишком стара для таких глупостей»— сказала я себе. И тут появилась Берти. Она прислонилась к стене, уперла руки в боки и спросила:

— Ну, что случилось? У тебя такой забавный вид.

— Ничего, — ответила я. — Немного болит голова, вот и все.

— Ты виделась с Френсисом — ну, с тем парнем, с которым познакомилась на пляже?

— Да. Но очень недолго. Он вчера приезжал на каноэ, чтобы показать улов. Вот и все.

— Он тебе нравится?

— С чего ты взяла? Он такой скучный.

— Да…А говорят, что он настоящий Дон Жуан.

— Кто это говорит?

— Эрик и другие ребята на теннисном корте.

— Мало ли что скажут люди.

— Поедешь на теннис?

— Нет, спасибо, Верти. Я лучше побуду тут.

— Как хочешь, — бросила она, пристально посмотрев на меня, а потом повернулась и выбежала из комнаты. Через минуту я уже забыла ее иронический тон, потому что единственный, кто меня занимал — был Френсис, который вот-вот должен был приехать. Мы снова отправились к нашему местечку в дюнах и испытали давешнюю экстатическую радость. Нас никто не видел, никто про нас ничего не знал. Мне начали открываться тайны любви. Я узнала множество важных мелочей и научилась их использовать. Теперь никто уже не мог сказать, что я ничего не смыслю в любви. Френсис был прекрасным учителем. Конечно, мне не с кем было сравнить, но, казалось, что он лучше всех. Наши тела привыкали друг к друга, и мои ласки становились все более умелыми. Я стала понимать, что за сила заключена в моих маленьких ручках — лишь одним легким касанием я могла успокоить Френсиса или наоборот вызвать в нем новый прилив страсти. Я выбрала для себя тактику львицы — то отдавалась, то ускользала, продолжая игру до тех пор, пока он начинал буквально кричать от страсти и желания. Не было ли это началом развития жестокости, которая позже стала для меня привычной? Нет, тогда в моем поведении не было умысла или расчета. Я просто была бездумно счастлива, играла со своими и его чувствами, а он так ласкал меня, что я всхлипывала от желания. Вы скажете, что все это не просто необыкновенно, а неестественно для шестнадцатилетней барышни? Возможно; наверное, солнце и море притупили наше чувство ответственности. Мы приняли какую-то естественную форму существования, слившись с окружающей природой. Застенчивость быстро улетучилась. Мы стеснялись друг друга, но это не касалось наших тел. Мы считали друг друга красивыми и наслаждались видом обнаженных тел друг друга. Мы смотрели, пока не уставали смотреть. Мы шептали нежные слова, но даже в самый ответственный момент ни одному из нас не приходило в голову сказать:

«Я люблю тебя». Наша любовь была слишком велика для этих банальных захватанных слов — так я ощущала в те дни. Я была уверена, что никогда в жизни не произнесу их. Никогда.

Дни бежали один за другим. Некогда было остановиться и задуматься. Мы каждый день виделись и любили друг друга, ни о чем не заботясь.

Однажды вечером у нас дома произошла крайне неприятная сцена. Папа с мамой поссорились на глазах у нас с Джоном. Берти, к счастью, не было — она уехала в город. Мама резко что-то сказала, со звоном бросила на стол нож и вилку и посмотрела на отца с откровенной ненавистью.

— Тебе не обязательно сидеть тут и ковыряться в тарелке, изображая счастливого семьянина, — бросила она.

Отец застыл с открытым ртом.

— Анна, пожалуйста, — не при детях.

— А я хочу, чтобы они все знали — они уже достаточно взрослые. Я до смерти устала от вечного притворства.

— Идите к себе, — повернулся к нам отец.

— Нет! Пусть останутся тут. Ваш отец все время шутит и порхает и думает, что я вечно буду тащить дом на своих плечах.

— Анна!

— Ты меня больше не остановишь. Я наелась твоих улыбочек. Ты думаешь, что все грехи можно списать, если вовремя приходить к семейному столу? Я до смерти устала, слышишь? Я больше не могу все это выносить, я тоже живой человек. Все это ложь — идиотская ложь. Ты посмотри на себя… Посмотри на…

Рука отца метнулась к солонке и над столом повисло белое облачко. Мама испуганно вскрикнула и схватилась за лицо.

— Теперь я ослепну, — произнесла она сдавленным чужим голосом и прижала к глазам платок. Папа тут же подбежал к ней, и они ушли на четверть часа в ванную. А потом вернулись в гостиную, как ни чем ни бывало.

— Мама не ослепнет? — спросил Джон.

— Конечно, нет, — ответил папа и полез в карман. — Ты говорил, что хочешь новые удочки? Ну, так возьми, — он протянул Джону несколько монет, и Джон тут же забыл о неприятной размолвке.

— Выпьем кофе в саду, — предложила мама и повернулась ко мне.

Глаза у нее покраснели и воспалились от соли и слез.

Мы выпили кофе и все стало, как всегда, но я задумалась. Я давно знала, что мама несчастлива, но отблеск ненависти в ее взгляде был чем-то новым. Я даже слегка испугалась, хотя и не была уверена в своем впечатлении.

В тот вечер мы с Берти отправились на прогулку с моими родителями. Я просто не хотела оставлять их наедине. Папа шел впереди навстречу закату, как обычно, опираясь на свою изящную трость. Мы прошли совсем недалеко от места наших встреч с Френсисом, и я почувствовала, что покраснела, и все это заметили.

— Ага! — воскликнула Берти, — вот где ты пропадаешь.

— А ты имеешь что-то против?

— Теперь я все понял, — заявил папа.