Так можно было бы бороться с похолоданием и здесь. Разумеется, это дело простое лишь в принципе: возникли бы климатические пояса, времена года с жарким летом, когда светили бы оба Сириуса и пылающий спутник…

Самое сложное в осуществлении кремниевой реакции — получение геологических данных. Кремний на спутниках всегда распределен более или менее неравномерно, в особенности на больших глубинах. Нужны очень кропотливые исследования, чтобы решить вопрос о количестве и расположении запалов. Ошибка опасна: пожар потухнет или разгорится слишком сильно. Вот эти геологические исследования и были для меня почти непреодолимым препятствием. Что может сделать один человек без исследовательской аппаратуры?

Впрочем, как я уже говорил, это неверная постановка вопроса. В таких случаях надо думать не о том, чего нет, а о том, что есть. Кое-что у меня все-таки было. Размышляя об этом, я подошел к люку. Свежий ветер гнал над лесом пушистые облака. Белый шар по-прежнему висел над поляной, покачиваясь под ветром. Иногда в разрывах облаков ненадолго появлялся Большой Сириус, и деревья тотчас становились красными, сжимались, словно ввинчиваясь в почву. Потом снова набегали облака, спиральные стволы поднимались вверх и длинные листья приобретали сине-зеленый оттенок.

Это мир жил своей жизнью и ему не было никакого дела до меня и моих размышлений. Мне вдруг показалось, что эта изумительная планета с ее волшебной игрой красок вечна и незыблема. Надвигающаяся катастрофа — только выдумка электронной машины, которая сейчас злорадно подсчитывала время, оставшееся этому миру, А деревья — играющие красками чудесные деревья — будут стоять здесь всегда. И мне стало жаль, что ночью, возвращаясь сквозь светящийся лес, я думал о катастрофе и даже не догадался сорвать ветку…

Но через десять минут я поднялся в кают-компанию. Электронная машина закончила вычисления и уныло повторяла своим скрипучим голосом:

— Двадцать пять лет… Двадцать пять лет…

Резкое похолодание должно было наступить только через двадцать пять лет! Сказать, что у меня упала гора с плеч — это преуменьшение. Упала целая планета…

В этот день — впервые за много месяцев — я завтракал, слушая музыку. Я думал о людях и звездах. Рано или поздно людям предстояло взяться за преобразование Вселенной. Мы давно создали атмосферу на Марсе, мы собирались зажечь искусственное солнце над Нептуном. Но это были лишь первые шаги. Настало время не только открывать, но и преобразовывать. Не открывателями, не путешественниками должны идти люди в Космос, а строителями.

Уже открыто восемьдесят девять планет, эта — девяностая. И каждая планета должна быть преобразована. Когда-нибудь мы сможем управлять реакциями в глубинах звезд, менять орбиты планет. Однако даже сейчас можно сделать очень многое. Здесь, над девяностой планетой, загорится маленькая звезда. Пусть жизнь ее будет короткой. Пусть кремниевый пожар погаснет через несколько столетий. За это время люди придумают что-то другое.

… Кристаллофон еще играл рапсодию Листа, но я забыл о музыке. Девяностая планета не принадлежала людям. Тут начиналась проблема более сложная, чем геологическое исследование спутника. На девяностой планете жили Видящие Суть Вещей. Спасти их от похолодания — это еще сравнительно нетрудная задача. Но потом предстояло спасать видящих от самих себя. Вернуть то, что когда-то дало им право гордо называться Видящими Суть Вещей. Но как отнесутся они к нашему вмешательству? На этот вопрос не смогла бы ответить никакая электронная машина.

Видящие не знали нас. Моя наивная затея со стереофильмом заранее была обречена на неудачу. Фильм показал а основном историю последних пяти веков. Для людей это огромный промежуток времени. Но что значили пять веков для видящих? Средняя продолжительность жизни видящих превышала четыреста лет, многие видящие жили по пять-шесть веков. Мог ли Луч воспринять стереофильм исторически? Быть может, для него инквизиторы, расправившиеся с Бруно, и мы были современниками…

Нет, стереофильмы не могли внести ясность. Не годились и мои объяснения. Заранее очень трудно, почти невозможно представить те выводы, которые Луч сделает из каждой моей фразы.

Отбрасывая один за другим различные варианты, я, в конце концов, пришел к мысли, показавшейся мне в первый момент крайне рискованной. Но затем я подумал, что эта мысль закономерна. Более того, она неизбежна. Была в ней еще и импонирующая мне техническая изюминка. И было благородство. До сих пор я лавировал. Я не все говорил Лучу. И не потому, что стыдился темных пятен в истории человечества. Нет. Чем дальше мы ушли за короткий срок, тем величественнее наш путь. Но я опасался — и не без причин, — что видящий не так поймет меня.

Как я вам уже говорил, видящие имели абсолютную память. Я не сомневался: то, что узнает Луч, без всяких искажений будет передано другим. Но мозг видящих имел еще одну особенность: скорость восприятия была намного выше, чем у людей. На это я и рассчитывал. Правильное представление о людях Луч мог получить, только узнав очень многое. И я решил познакомить его с нашей литературой.

Книги — душа человечества, его зеркало и совесть. Читающий аппарат электронной машины мог прочесть Лучу — в очень быстром темпе — сотни записанных на микропленку томов. В течение нескольких дней видящий узнал бы о людях почти все…

Теоретически идея была безупречной. Луч уже достаточно разбирался в языке, чтобы понять если не красоту, то суть написанного. Большое число книг — при соответствующем выборе — почти исключало вероятность неправильного понимания. Я даже подумал, что Луч сам сможет изменять скорость чтения; мне не трудно будет объяснить, как регулируется аппарат.

Технические детали… На какое-то время они меня загипнотизировали. Изящное, с точки зрения техники, решение заставило забыть о главном. Но когда я взял картотеку микрофильмов, это главное отодвинуло все остальное. «Тит Андроник» Шекспира — четырнадцать убийств, тридцать четыре трупа, три отрубленные руки, один отрезанный язык… Вероятно, в этой одной вещи больше ужасов и страданий, чем во всей новой истории Видящих Суть Вещей… Да, многие книги рассказывали о том, что долго сопутствовало истории человечества — о войнах, угнетении, жестокости, невежестве… Отдать все это на суд видящего? Поймет ли он, что это для нас далекое прошлое? Ведь двести-триста лет для него совсем небольшой срок. Отдать или не отдать?

Может быть, я не решился бы ответить на этот вопрос. Но в картотеке, среди других книг, я нашел «Как закалялась сталь». В этой книге было больше страданий, чем во многих других. Однако вопреки всему торжествовало доброе, светлое, чистое. И у меня мелькнула мысль: «Если видящие не поймут красоты и величия людей, то черт с ними!..» Нелепо приукрашивать историю, глупо пытаться представить ее в розовых тонах. Пусть Луч узнает то, что было. Ведь книги не только описывают зло, они его осуждают. Пусть только полтора столетия отделяют нас от того времени, когда зло еще господствовало на Земле. Пусть еще не все зло уничтожено. Но со времени Великой Революции мы прошли такой путь, что его невозможно не оценить.

Я начал отбирать микрофильмы. Я не искал книг, которые показывали бы человечество лучшим, чем оно было. Вот Фауст. Он много страдал, он много ошибался, он делал зло. Но в конце концов он смог сказать:

Старый Фауст осушал болота, воздвигал плотины. Он не опустил бы руки и перед надвигающейся катастрофой — как бы страшна она ни была. И в каждом из нас есть частица Фауста.

Видящий мог сказать мне: «Вы, люди, хотите сделать нам добро? Но почему мы должны вам верить? Кто вы? Еще столетие назад — всего столетие назад — вы уничтожили два города придуманным вами оружием. Еще несколько десятилетий назад лучшие свои силы вы отдавали совершенствованию оружия. Пусть не все люди таковы. Но мы судим все человечество. Каждый из вас отвечает за то, что происходит на планете». И я ответил бы так: «Мы прошли через тяжелые испытания. Но именно поэтому нам нет возврата назад. Кремниевая реакция тоже была оружием — теперь она несет свет, тепло, жизнь. Хорошее в человеке родилось не вчера. Оно возникло вместе с человеком. Это хорошее было стиснуто, сжато, связано. Теперь оно освободилось — навсегда, бесповоротно. И разве не закономерно, что именно мы, познавшие много горя, получили нелегкое право протянуть руку помощи другим?»