Днём, часа в четыре, я миновал мост около городка Гоули в Западной Виргинии и круто свернул к тоннелю, проходившему под железнодорожным мостом. По этой дороге мне уже случалось проезжать – я знал, что меня ждёт впереди, и, подъехав к тоннелю, сбавил скорость примерно до десяти миль в час. Но даже при такой скорости я чуть было не раздавил человека. Вот как это случилось.

Неровное, все в заплатах шоссе, размытое дождем, лившим с раннего утра, стало скользкое, как лёд. В добавление к этому было совсем темно – хмурое небо и настойчиво хлеставший дождь заставили меня зажечь фары. Как только я въехал в тоннель, в противоположном конце показался молочного цвета грузовик. Он свернул в тоннель так круто, что я едва успел заметить его фары. Тоннель был короткий и узкий – только-только разъехаться двум машинам – и громадные передние колеса грузовика в одну минуту очутились на моей половине дороги.

Я дал тормоз. Несмотря на тихий ход, мою машину занесло сначала к грузовику, потом, вслед за быстрым поворотом руля, к стене. Там она остановилась. Грузовик вильнул в сторону, задел у моей машины крыло и промчался по тоннелю в каком-нибудь дюйме от меня. Я увидел мельком напряжённое лицо молодого шофера, с засунутым за щеку куском жевательного табаку, и глаза, прикованные к дороге. Помню, я еще мысленно пожелал ему подавиться этим табаком.

Я дал первую скорость. И вдруг увидел, что перед машиной, в каком-нибудь футе от колеса, стоит человек. Это зрелище меня поразило. – Фу, чорт! – сказал я.

Первая моя мысль была, что человек вошёл в тоннель после того, как машина остановилась. Раньше его там не было. Потом я заметил, что он стоит ко мне боком, подняв руку, а это означало просьбу подвезти. Войди он в тоннель, когда я уже остановил машину, он шел бы прямо на меня, а не стоял бы, глядя на противоположную стену. Вероятно, я чуть не раздавил его, а он и не подозревал этого. Ему, вероятно, не было никакого дела до меня.

Я весь похолодел и живо представил себе картину: под колёсами лежит изуродованное тело, а я стою над ним, зная, что этого человека сгубила моя машина.

Я крикнул: «Эй!» – Он молчал. Я крикнул громче. Он даже не повернулся. Он стоял неподвижно, держа над головой руку с поднятым кверху большим пальцем. Я испугался. Это напомнило мне один рассказ Бирса, где призрак появляется вдруг на темной проселочной дороге и стоит там на своём одиноком посту.

Клаксон у меня хороший, пронзительный, и я знал, что тоннель усилит звук раза в два. Я опустил руку на маленькую чёрную кнопку и нажал ее изо всех сил. Человек должен был или подскочить на месте или подтвердить мои предположения о призраке.

Ну так вот – призраком он не был, но подскочить тоже не подскочил. И глухота тут была не при чём. Он прекрасно слышал гудок.

Он напоминал человека, погруженного в глубокий сон. Казалось, что гудок разогнал этот сон не сразу, а постепенно, словно сознание спящего было спрятано глубоко в каком-то внутреннем тайнике. Человек медленно повернул голову и взглянул на меня. Он был высокого роста, лет тридцати пяти, с грубоватым, самым обычным лицом – большой мясистый нос, широкий рот. Лицо ничего не говорило. Я бы не назвал его ни добрым, ни злым, ни умным, ни глупым. Оно было мокрое от дождя, а глаза его словно заволокло пеленой. Вот только глаза у него были необычные, – а так, подобные лица можно встретить в шесть часов утра у шахты или при выходе с фабрики, со сталелитейного завода – везде, где труд рабочего тяжел. Я не мог понять, почему у него такие глаза. Это не был остекляневший взгляд пьяного или сумасшедшие глаза припадочной, которую я раз видел. Единственно, кто пришёл мне на ум, – это один мой знакомый, умерший от рака. В последние дни перед смертью глаза у него были такие же мутные, а взгляд отсутствующий, словно прошлая жизнь, приковывая к себе все его мысли, тайно проходила за этой белесой пленкой. И такой же взгляд был у человека, встретившегося мне в тот день на дороге.

Услышав, наконец, мой гудок, он неторопливо обошёл машину и остановился у дверцы. Я ждал, что он хотя бы проявит удивление, увидев машину так близко от себя. Но он был невозмутим. Он шагал неторопливо, спокойно, словно дожидался меня всё это время, потом нагнул голову и заглянул под верх машины.

– Не подвезёте, друг?

Я увидел длинные лошадиные зубы, искрошенные по концам и желтые от никотина. Голос у него был высокий, говорил он в нос, растягивая слова, как это свойственно южанам. В городах Западной Виргинии редко слышишь такую речь. Я решил, что он, должно быть, уроженец горных районов. Я оглядел его костюм – старое кепи, новая синяя рубашка и темные брюки, – все это насквозь мокрое от дождя. Костюм тоже сам по себе мало о чём говорил.

Я, вероятно, углубился в свои мысли, потому что он опять попросил подвезти его. – Я иду в Уэстон, – сказал он. – Вы туда держите?

Я взглянул ему в глаза. Пелена исчезла, и сейчас это были самые обыкновенные глаза – карие и влажные.

Я не знал, что ответить. Мне не хотелось сажать его в машину: этот случай очень неприятно подействовал на меня, и я думал только о том, как бы поскорее уехать из тоннеля, да и от него тоже. Но взгляд у этого человека был терпеливый, почти робкий. Капли дождя стекали по его лицу, он обратился ко мне с просьбой и сосредоточенно ждал моего ответа. У меня язык не повернулся сказать – нет. Кроме того, он возбудил мое любопытство. – Залезайте, – ответил я.

Он сел рядом со мной, положив на колени сверток в коричневой бумаге. Мы выехали из тоннеля.

От Гоули до Уэстона около ста миль по трудной горной дороге – пятимильный подъем на вершину горы, потом пять миль спуска и снова подъем. Дорога извивается, точно змея, и большей частью проходит в таких местах, где с одной стороны утес, а с другой ущелье в тысячу футов глубины, а то и больше. Из-за дождя и камней, сыпавшихся с утесов и загромождавших дорогу, ехать пришлось медленно. Но за эти четыре часа, которые мы провели в дороге, мой спутник сказал слов пять-шесть, если не меньше.

Я несколько раз пытался втянуть его в разговор. Дело в том, что ему не хотелось говорить, вернее, он просто не слышал меня – точно, ответив на мой вопрос, он опять уходил в свой глубокий тайник. Он был похож на человека, у которого все ощущения притуплены морфием. Мои слова, грохот старой машины, непрестанный шум дождя, – все это доносилось до него, как легкое жужжанье, как ничего не значащий голос внешнего мира, не властный пробиться сквозь раковину, в которой жил этот человек.

Как только мы двинулись, я спросил, сколько времени он пробыл в тоннеле.

– Не знаю, – ответил он. – Кажется, долго.

– Чего же вы стояли – прятались от дождя?

Он молчал. Я повторил свой вопрос, на этот раз громче. Он повернул ко мне голову. – Виноват, вы что-то сказали?

– Да, – ответил я. – Вы знаете, я ведь чуть было не задавил вас в тоннеле.

– Не-ет, – он произнес это слово протяжно, как и подобает уроженцам горных районов.

– Я вас окликнул – вы слышали?

– Не-ет. – Он помолчал. – Я, наверное, задумался.

– Наверно, – сказал я самому себе. – А вы что, плохо слышите?

– Не-ет, – ответил он и отвернулся, глядя прямо перед собой на дорогу.

Я решил продолжать свои расспросы. Мне не хотелось, чтобы он опять ушел в себя. Я хотел, чтобы он разговорился.

– Работу ищете?

– Да.

Он отвечал с видимым усилием. Дело не в том, что ему трудно было говорить, – мешало что-то другое – мешали мысли, отсутствие воли. Он будто не мог связать два мира – свой и мой. Но, отвечая мне, он говорил прямо и толково. Я терялся в догадках. Когда он сел в машину, мне было не по себе. Но теперь любопытство мое разгорелось, и я жалел этого человека.

– А специальность какая-нибудь у вас есть? – Я обрадовался, что можно заговорить на эту тему. Человек сразу становится понятнее, когда узнаешь его ремесло, да и разговор идет легче.