Вроде бы ничего особенного и не было. Сидели мы, как обычно, с Тоней на скамейке. Я вспомнил первый вечер в деревне и так понравившуюся мне кадриль.

— Вот только, — сказал я, — уму непостижимо, как вы помните фигуры!

— Ой, да куда проще! — вскричала Тоня. — Сначала идут навстречу друг другу…

Я начал за ней повторять, но запутался. Она принялась показывать, объясняя, что вот сейчас она парень, а сейчас девушка, а сейчас и то и другое вместе.

Но я опять запутался. Тогда она взялась меня учить. Самым трудным, конечно, оказались сольные партии. Выйти на середину, покружить Тоню — это я еще мог, но что делать, когда я должен «показать» себя?

— Да что хочешь делай! — досадливо наставляла меня Тоня. — Э, нет, с круга не сходи! Ногами-то хорошо уметь, но первое не это! Вон дядька мой ногами не очень-то пляшет, а все покажет. Или Петька — много он там умеет? — а и крутанет, и сам пройдется — гордый, сатана!

— Гордый, а ты им командуешь.

— Значит, нравится, чтоб командовала! А ну, сначала! Видишь? Понял? А теперь покажи себя!

И вот не вспомню, как получилось, только почему-то оказалась ее рука в моей — твердая ладошка, крепкая ручка, — и я забыл ее выпустить, забыл продолжить фигуру. Ладошка испуганно вздрогнула в моей руке и замерла. "Девочка, совсем девочка", — подумал я с такой ласковостью, что даже горячо стало. И тогда я, совсем как в романах, но не помня о них, вообще ни о чем не помня, прижал эту руку к своей щеке. Ни слова не говоря, Тоня только смотрела… Ну как объяснить, как она смотрела? Не объяснишь. Только вспоминая этот взгляд, я уже мог спокойно переносить Юркины штучки. А смотрела она всего секунду.

Потом отвернулась. И повернулась уже со смехом. Рассмеялся и я…

Однако, может быть, больше даже, чем эта кадриль, обнадеживало меня ее доверие.

Вначале, если и пытался я расспросить ее о колхозе, о ферме, она только отшучивалась:

— Чего это выспрашиваешь? В дояры собрался? Или в газету опишешь?

Теперь сама делилась со мной:

— Тут головой подумать да руки приложить — многое сделать можно. Вот смотри: торфяная станция рядом, а у нас почти все вручную. Почему это? Старыми фермами брезгуют, ждут, пока новые отстроят. А строят их, знаешь, как? Каждый новый председатель в них душу вкладывает, вроде как память по себе оставить хочет, заново проект делает — и все ни тпру, ни ну! А по мне, так стройте новые, а пока на старые давайте что есть. Ну, это ладно. А с кормами какое дело? Луга у нас хорошие, а только участок кормовой надо все ж таки иметь.

Женщины со мной несогласные: мол, семь шкур с вола все одно не сдерешь, и так ни дня ни ночи не видим, да еще участок выделывай. Председатель тоже: хорошо задумала, только кто займется всем этим? Рук не хватает, это верно. Так я говорю: потому и надо двадцать раз думать, что рук мало… Или вот подстилки.

Тоже насчет торфа я. Знаешь, какая это подстилка на скотный двор! Ни копытницы, ничего! А потом подстилки эти можно ж на удобрение пустить. Да не только это! Весь круговорот продумать надо. Представишь иной раз — так оно складно, красиво получается. Только все второпях, не думаем как-то…

Сидела, уйдя в себя. И опять:

— Те же передовики. Начинают они, правда, тем же горбом, как и другие. А чуть вышел вперед — тут тебе и корм в первую очередь, и технику какую-никакую.

Каждому председателю хочется, чтобы у него передовик был. Всем колхозом почему двух-трех передовиков не содержать? Оно, конечно, человек место красит. А все ж таки дело в круговороте. Чтобы круговорот весь до мелочи продумать. Чтобы гаечка и та к месту катилась. Чтобы катышок и тот на солнце зря не высыхал. Все обследовать, все продумать. Сельское хозяйство — оно такое, что тысяча дел в один день делается. Думать вроде бы некогда. А оно наоборот — подумать надо…

Попробовал я однажды подтрунить над этим круговоротом — так просто, из привычки шутить — и пожалел об этом. Не очень-то осмеливался шутить и Юрка.

Проедется что-нибудь насчет коров — и осечется, даже впадает в униженный тон.

Впрочем, я забегаю вперед. Это уже относится к тому времени, когда мы на ферме коров доили.

Сейчас мне и не припомнить, с чего началось. Вероятно, с того, что отчет по практике был написан, и, покрутившись часа три-четыре на станции, мы сбегали к Тоне на ферму. У нее всегда находилась для нас работа, и, плохо ли, хорошо ли, мы ее делали. Иногда мы провожали Тоню в поле к стаду, поджидая потом где-нибудь неподалеку. Мы тем охотнее болтались около нее днем, что она теперь не всегда приходила на вечерки.

Собственно, ни один из нас, по-моему, не выражал желания доить коров. Я их с детства боялся. Ну, а снобу Юрке, наверное, и во сне не снилось, что он сядет на скамеечку к коровьему вымени.

Но, помню, Тоня была сердита и неразговорчива. Наши шутки повисали в воздухе.

— Тонечка, чем тебе помочь? — вопрошали мы. — Что-нибудь прибить, приколотить не надо?

Молчит.

— Может, коров подоить? — задал кто-то из нас риторический вопрос.

И Тоня вдруг оживилась. Сделалась ласкова, до приторности даже. Она приняла так всерьез риторический наш вопрос, что мы растерялись.

— Ленька, ты ведь хочешь коров подоить? — свернул тут же на меня Юрка.

— Это же ты хотел!

— А, вы шутите! — Ее тон не предвещал ничего доброго. — Мы, доярки, народ темный. Вы уж сразу объясняйте, когда шутите.

Я даже не подозревал тогда значения этой сцены.

— Тонечка, мы бы помогли, но мы просто не умеем.

— Могу научить.

— А что, в этом есть какой-нибудь смысл?

— Ну, ладно, пошутили — и хватит.

Слово за слово. Получилось так, что нужно было или убираться вон, или с шутками и прибаутками подвигаться к коровам. Безопасность Тоня нам гарантировала. К тому же обучала индивидуально.

— Кулачками, кулачками надо доить, — пела она над ухом. — Вот так. Иначе корова молочка не отдаст.

Чувствовали мы себя не очень ловко. Будь Тоня такой, как всегда, я думаю, было бы все и просто, и весело. А так наши шутки были натужны, и Тоня принимала их как-то всерьез.

— Безобразие, — ворчал я. — Скамеек для доярок приличных не могут сделать!

— Скамеек! — фыркала Тоня. — Спецодежды не могут выдать!

— Слушай, Тоня, она на меня нехорошо смотрит. Честное слово, пнет!

— Если будешь бояться — пнет.

— Да он же, Тонечка, трус!

— Молчи, амеба!

— Не кричите — коровам это вредно.

— Я думал, Тонечка, ты о нас беспокоишься.

— О нас! Сначала были коровы…

— Тише! Коровы беспокоятся! — вдруг зло прикрикнула Тоня.

— По-моему, не коровы, а ты, Антон!

Была она какая-то нервная. То подхватывала каждое наше слово. То одергивала нас с раздражением.

— Здорово! Бог в помощь! — раздалось в дверях.

На пороге стояла Прасковья Михайловна.

— О, молодцы! — сказала она одобрительно. И к Тоне: — Приучаешь их к нашенскому труду?

Но хмурая Тоня даже не взглянула в ее сторону.

— На сегодня довольно! — сказала она нам, забирая ведра и пристраиваясь к корове сама.

— Как, уже все? — сказал Юрка. — А я только разохотился!

— А у нас еще коровы есть! — подхватила Прасковья.

— Так как насчет цыган? — наклонился я к самой тюбетейке.

Это Михайловне понравилось. Она стрельнула в меня своим единственным живым глазом:

— Приходи ко мне на свиданку — я тебе не только за цыган расскажу.

— Тонечка, так мы пошли, — попробовал обратить на нас внимание девушки Юрка.

Тоня кивнула.

— Может быть, все-таки спасибо скажешь?

— Спасибо.

— На «сковородку» придешь?

— Да.

Мы отправились в деревню переодеться к вечеру. Только зря старались — Тоня на «сковородке» не появилась.

Проходя мимо бревнышка, где сидели мы втроем с Михайловной, Петька пропел: "Я всю войну тебя ждала…" Прасковья была даже оживленнее обычного. Она то о чем-то нас расспрашивала, не дослушивая ответа, то вмешивалась в песни и пляски: кричала, подбадривала, хлопала.