Ее шутки, ее выражения казались мне поначалу странными. Задумается о чем-нибудь.

— Ты что, Антон? — спрошу я.

— А вот… докажи, что Земля на одной ножке вертится!

Я смеюсь неуверенно, а она:

— А вот… что такое вот такое?

Как-то я не выдержал, спросил:

— Юрка-то наш — парень что надо, правда?

— Юрка-то? Красавица!

— Не красавица, а красавец.

— Это у нас так говорят о ребятах — красавицы.

— Почему?

— Не знаю.

— А что, ведь и правда красивый?

— Красивый, — нахмурясь, согласилась Тоня, и я уже ревновал к этой хмурости.

Ревновал я и еще кое к чему. Со мной она была на «ты», а с Юркой — на "вы".

Он ее — на «ты», правда, вежливо и — «Тонечка», а она — на «вы» и делается не такая, как со мной.

Кстати, и со мной она иногда становилась вдруг на «вы», в минуты какой-то замкнутости. Подойдет после гулянки ко мне, улыбающемуся ей навстречу.

— Сидите? — скажет, пристально рассматривая меня.

— Почему же «сидите»? Я один сижу.

— Я и вижу, что не вдвоем. Скучаете?

— Что это ты сегодня со мной на «вы»? Вчера вроде на «ты» разговаривала.

— Вчера был — ты, сегодня — вы.

— Почему же это?

Она только плечом поведет.

— А завтра?

— А завтра будет завтрева.

И все это без тени улыбки: не то шутит, не то всерьез.

— Может быть, присядете? — подлаживаюсь я к ее тону.

— Некогда нам с вами сидеть.

— А вчера вроде время было.

— Вчера — было, сегодня — нету. До свиданьица! — И в этом "до свиданьица" промелькнет вдруг и насмешливость, и даже неприязнь, что ли.

А на следующий вечер я уж больше по привычке, чем с уверенностью бреду к Тониному дому. Уже придумываю, как скажу: "Слушай, Антон, если тебе неприятно, что я под твоими окнами отираюсь, так ты скажи — я человек вежливый, могу и на другой скамейке курить по вечерам…" Или нет, так, пожалуй, она решит, что я говорю не просто о другой скамейке, но и о другой девушке… Лучше, пожалуй… Как назло, фразы получились какие-то дурацкие, и, как специально, чтобы помешать продумать их, докучливо звенели и жалили комары.

Однако Тоня прибегала веселая, словно и не было размолвки:

— Комары не заели?

— Поют, собаки!

— Ничего: попы поют над мертвыми, комары — над живыми.

— Как-как?

— Что — как?

— О комарах.

— А что, интересуешься? Ну, слушай: поет, поет, на колени припадет, вскочит, заточит, опять запоет.

— Откуда ты это все знаешь?

— Или вот: крылья орловые, хобота слоновые, груди кониные, ноги львиные, голос медный, нос железный — мы их бить, а они нашу кровь лить!

— Это я знаю! — радовался я как-то уж слишком бурно, наверное, больше тому, что мы снова на «ты», снова по-доброму. — Это я знаю! Кто его убьет, тот свою кровь прольет!

И ведь всегда-то вот так и болтали — никаких молчанок, объятий, поцелуев.

Бывали, правда, у нас трудные минуты, когда я, случайно задев ее, терял нить разговора. Смущалась, казалось, и она. Но я тут же брал себя в руки, начинал подшучивать — что она вовсе и не девушка, а мальчишка, что она «супротивница»: если ей что сказать, так сразу наоборот и сделает.

— Сделаю! — соглашалась она удивленно.

— Вот-вот, я же и говорю: супротивница. Вот скажи я сейчас: сядь и сиди, и ни-ни! Что ты сделаешь?

— Уйду.

— Ну, а вот: Антон, сейчас же марш домой!

— Еще чего: домой, — полушутя-полувсерьез возмущалась она. — Чего это ради?

Моя скамейка, моя воля — хочу сижу, хочу иду!

— А я сказал: марш! Чтобы через десять минут тебя здесь не было!

— А вот и буду!

— А вот и нет!

— А вот и да!

— Ага, что я говорил? Супротивница!

— У меня такой закон, — говорила она до наивного серьезно, — захотел — сделай. Это во мне егоровская порода.

Я радовался своим открытиям в Тонином характере так, словно открывал новые земли. Но помимо ее характера, были еще ее быт, ее родственники, обстоятельства жизни. И о том, что я ничего о них не знаю, мне изредка напоминал Юрка:

— Неплохая девка. Только если не выскочит замуж за какого-нибудь приезжего, так и останется век дояркой, в деревне.

— Почему? Она девочка с характером.

— Характер характером, а куда денешься, когда ни матери, ни отца. Дядька да бабка. Дядька выпить не дурак.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда я знаю… Разведка, мой друг, разведка… А что дядя ее, Трофим Батькович, тяжел на руку, это, я надеюсь, тебе известно?

— Нет, — даже пугался я.

— А что тебе вообще известно?

Получалось, что ничего. Я знал, что она своевольная, переменчивая, фантазерка, насмешливая, наивная, обидчивая, упрямая, ребенок, взрослая. И с этим, честно говоря, не очень вязался образ жертвы обстоятельств, который вставал из редких замечаний Юрки. Видел я однажды и дядьку ее. Мужик как мужик. Вышел, посмотрел.

— Что, Трошенька? — весело спросила Тоня.

— Спать тебе пора.

— Ничего, зимой отосплюсь.

Я заторопился:

— Пойду, пожалуй.

— Сиди, сиди, — остановила Тоня.

"Трошенька" вздохнул и исчез за калиткой. Что ж, думал я, может, трезвый он тих, а пьяный буянит. Имею или не имею право спросить ее, размышлял я. Кто я, собственно, такой, чтобы допытываться? Каких я сам хотел бы с ней отношений?

Не ясно. Иногда я воображал, что женюсь на ней, но тут же мне представлялось веселое оживление в институте:

— Ленечка-то, слышали, женился?

— Только вылетел из-под мамочкиного крыла, и — все, готово!

— Кто же супруга?

— Какая-то деревенская смазливая девчонка, без образования даже.

— Вот так с порядочными мальчиками всегда и выходит.

— На какие же тети-мети он думает содержать семью?

— А мама на что?

Представлял тихое отчаяние мамы, ее строгий голос:

— Разве обязательно было так спешить?

Нет, думал я, лучше действительно не спешить, убедить Антона уехать в город, помочь с работой, определить в вечернюю школу и как-нибудь, когда она уже поосвоится, сохранив, однако, всю свою живость и своеобразие, удивить наших снобов, приведя ее в компанию… Ну, и любовь, любовь, конечно! Но этого снобам не понять.

4

Когда я в первый раз взялся в чем-то помочь Тоне на ферме, Юрка встретил мой почин сухо:

— Зря ты ее балуешь.

— Ну, если помочь девушке в тяжелом физическом труде — это баловство, тогда уж не знаю!

— Не беспокойся. К своему тяжелому физическому труду она так же приспособлена, как ты к экзаменационным сессиям.

— Каста рабочих и каста ученых?

— Дело не в кастах. Хотя я не думаю, что это так уж плохо… Труд, к которому приспособлен с детства, что-нибудь да значит.

— Ты просто…

— Но суть не в этом, дорогой! Суть, драгоценнейший мой, не в этом, а в том, что твоя помощь, вместо того чтобы возвысить тебя в глазах очаровательной Тони, сделает тебя в ее глазах смешным, не больше.

— О!

— Да, да, смешным. Пробовал ты когда-нибудь поднести ведро воды кабардинке? А я пробовал. Потом в пору было из этого села уехать не только мне, но и ей — тыкали пальцами в меня, что я взялся за женское дело, и в нее, что к ней обратились с таким смешным предложением.

— Сколько красноречия, и все — чтобы не поднести ведра воды!

— Глухой глухого… Я умолкаю. Не хочешь слушать стреляного воробья — ходи в дураках.

Каково же было мое удивление, когда через день или два я застал "стреляного воробья" прибивающим щеколду на скотном дворе.

— Между прочим, кабардинки… — начал я многозначительно.

— Тонечка, не слушай этого мракобеса, — перебил Юрка. — Сейчас он начнет заливать, что для кабардинки позор, если мужчина поможет ей донести ведро воды.

И метнул в меня хитрейший взгляд: мол, что, слопал?

А когда Тоня удалилась, сказал мне небрежно:

— Черти тебя принесли — интим нарушил.

Меня кольнуло это, конечно, но я ему уже не верил. И не верил… из-за кадрили.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: