– Там остальных и подождем. Может, нагонят нас, и все вместе въедем в деревню. Вот где у меня дураки и лентяи, а только они мне, гады, и попадаются!
– Не в этой деревне дело. Тут всюду разбой. Вот, к примеру, недавно отрубили головы всему семейству Сакатон. Темный народ, сеньор полковник. Видят, беда им грозит, и хоть бы что. Места тут голодные, людям так и так гибель: или их убьют, или сами перемрут от бедности. Я вам скажу, их земля и карает руками индейцев. Если земля не родит, зачем тут сеять? Шли бы к морю поближе. Там сей – не хочу, не надо хорошие деревья губить.
– Трясина уже недалеко…
– Недалеко…
– И луна скоро выйдет…
– Выйдет…
– Что ты, гад, все повторяешь за мной?!
– По уставу положено, сеньор полковник.
– А, чтоб тебя, циновка ты драная! Сколько при мне, а не знаешь моих правил! Начальству эти глупости ни к чему. Словечки нужны для баб. Зубрите вы в училищах устав и выходите – сами как бабы. Мне и даром не надо попа с катехизисом, музыканта с нотами и военного с уставом. Так и помни, а то у меня не выслужишься. Вера – одно, музыка – Другое, военное дело – третье, а они тем похожи, что главное тут нюх. Кто их знает, тот знает, а кому не дано – не поймет. Эй ты, пошел! – подогнал он коня и продолжал: – Черт те что, а не конь… Значит, я говорю: и катехизис, и ноты, и устав выдумали Для тех, кто и сам толком не знает, к чему способен, а лезет Мессу служить, петь там или командовать. Научили, а нюху нет. Военное дело – самое тонкое, тут надо врага предупредить, обойти, тут свои законы. Я в нем собаку съел и всем покажу, хотя в жизни не учился!
Они выехали на вершину. Ярко-красная луна горела, как жаровня. Всадники и кони стали похожи на распластанных в полете крабов. В глубине долины виднелись извивы реки, деревья в зеленых искрах птиц и невысокие пригорки.
– Лейтенант Мусус! – крикнул полковник, когда они, один за другим, въезжали со склона на вершину, где светил, словно сквозь марлю, слабый двойной свет. – Равнение направо! На луне – бой!
Секундино увидел над горизонтом огромный кровавый диск и ответил:
– Леса тут жгут, сеньор полковник, вот она и красная. Если бы не жгли…
– Разговорчики! Сказано – равнение направо! Совсем рассиропились! Отдай честь луне, – вовремя оборвал его полковник.
Лейтенант обиделся, но, поскольку начальник считал, что без толстой шкуры нет военного, приложил руку к шляпе, отдавая честь луне, и поспешил ответить:
– Когда много дыму, сеньор полковник, нам видно, как будто луна в крови. Как будто раненые там, бой идет… – говорил он, не вдумываясь в слова, потому что увидел вдалеке длинную цепь деревьев, извивавшуюся меж холмов. Это место и звалось Трясиной.
Дубленое лицо дона Чало расплылось в улыбке. Больше всего на свете он любил поговорить о военных делах.
– А мне это все нравится, – сказал он, уже не сердясь на лейтенанта. – Увидишь огонь в такой час – и как будто воюешь. Хворост трещит, словно пули свистят, дым валит, сверкает что-то, как бы пушки стреляют, где займется огонь – будто люди идут в атаку, ветер – они пригнутся. Ты вникни, я тебе разъясняю. Когда выжигают лес – это как партизанская война. Мы на него отсюда, а он оттуда идет. Ну а с партизанами воевать – как играть с огнем. Почему я победил Гаспара Илома? Потому что с детства прыгал через костры в Иванову ночь и в канун Непорочного зачатия. Хитрый он был, гадюка…
– Вам виднее, сеньор полковник.
– Не сразу угадаешь, а он ведь умный был. Ум у него играл, как огонь в лесу. Надо потушить, а как его потушишь, когда этот Гаспар от роду воин?
– Вам виднее, сеньор полковник…
– Ты не думай, я правду говорю. Сам видел: он дерево свалил взглядом, одним взглядом свалил, такая была сила, взял его, как метлу, и весь мой отряд смел, как мусор, – и людей, и коней, и оружие.
– Вам виднее, сеньор полковник…
– Не знаю, правда или нет, – сказал дон Чало, глядя на дорогу, которая вела к Трясине меж камней и сухих, сожженных листьев, – а слышал я одно предание. Вот тут, где мы едем, на этих холмах, остановился тот, кто помешивает ложкой землю, хотел сменить воду горам, своим рыбкам, а Хуракан и спугнул холмы, которые Кабракан нес в ад продавать, спугнул их, как ос, и они с тех пор видны до самого моря.
– Видны, сеньор полковник…
– Холмы хотели вернуться в мешок к Кабракану. Холмы – это осы. Тянет их обратно. А ветер морской все дует, не пускает их. Овраги – это дырки в сотах, холмы испугались, взлетели, а дырки остались. Каждая оса одну дыру оставила.
Кони начальника и адъютанта двигали ушами смотря по тому, какие звуки шли от Трясины в тесноте холмов, в спиралях обрывов, где гулко отдавался ветер, шумевший в соснах. Когда навстречу катились глухие, однообразные звуки, конь поднимал уши. Когда звуки ползли по земле восьмерками, конь плотно прижимал уши к голове. Когда птицы шумели в ветвях, мелькали во тьме, цечально били крыльями, а всадники, ехавшие почти рядом, перекликались, словно их разделяла река, конь поднимал одно ухо и прижимал другое.
– Ско-олько я тут езди-и-ил, – кричал Мусус, – а все стра-а-ашно!
– Я страха не зна-а-аю! – кричал полковник. – Объя-ясни, что это та-ко-о-е! Объя-сни-и!
Лейтенант притворился, что не слышит, – ему не хотелось отвечать, но дон Чало, обогнавший его немного, схватил его коня под уздцы и заорал, разевая пасть до самых глаз, так громко, что от усилий у него крик полился из носа.
– Объ-я-а-а-асни-и… мне-е-е… е-е-е… объя-а-а-сни-сни-и-и!
– Сза-ади подпека-а-ает!
– А я ду-мал спе-ре-е-ди!
– Как ко-о-гда-а-а-а!
– Что-о-о?
– Смотря-а-а куда-а-а беж-а-а-ать! Сзади под-пе-че-от, впере-ед бе-е-ги! Спере-е-ди – беги-и наза-а-ад!
– А с двух сто-ро-о-о-н – де-е-лай в шта-н-ы-ы!
Полковник завершил свои вопли громовым хохотом. Звонкие сгустки смеха не пробивали шума, только видно было, что лицо его стало смеющейся маской, и конь приоживился от ударов шпор, словно понял и тоже смеется. Он чуть не сбросил всадника. Тот еле усидел, упершись изо всех сил в стремена, чтоб не свалиться, взнуздал расходившегося коня, выпрямился, как мог, и поехал дальше, не сдаваясь.
Лейтенант Мусус отстал. Он дышал тяжело, совсем побледнел, как его белые одежды, и глаза его испуганно глядели на все, что творилось вокруг: ураган разбушевался, луна стала сгустком крови, тучи неслись, звезды гасли, как вымокли, от темного леса пахло конем.
– Кто я такой, в конце концов, – говорил он сам с собой. – Никто… А жаль так жизнь прожить. Все в седле, холодаешь, голодаешь, убить могут чуть что, и ничего у тебя нет, ничего своего. То туда, то сюда, разве тут бабу заведешь?… Такую бабу, чтобы всегда с. тобой была и ты с ней… И детей не заведешь, и дома, и гитары… такой гитары, чтобы ты играл, а она звенела, будто тыква… и шелкового платка, белого, как сахар, чтобы новый пиджак надеть, а его на шею повязать и продеть в кольцо на самом кадыке… Сбежать, что ли?… Сбежал бы со всей охотой, если не убьют… Жизнь потеряешь – не вернешь, не то что у ящерицы хвостик – оборвут его, а он снова вырастет. Не вернешь. Это тебе не должность.
Он и сам не слышал, что говорит, такой стоял шум, когда они спускались к Трясине.
Оба всадника были видны от пояса до макушки, ниже их скрывал кустарник, и походили они на фигурки страждущих душ. Гору заливал кровавый свет; может, и огонь чистилища – красный свет луны. Когда ветер утихал, словно вода кипела, кишели насекомые, жабы прыгали в лужах и грязи, резко трещали цикады, и треск их неумолимо обрывался, когда враг распарывал им брюхо и пожирал их живьем во тьме, кипящей, как вода на огне, в которой отражались багровые отсветы луны, висевшей между горами и темно-синим небом.
Силуэт начальника пропадал в зарослях, потом возникал снова. Он исчезал и появлялся. Мусус не сводил с него глаз, глядел на него, где бы он ни появился. Он не смел ни отстать от Годоя, ни нагнать его и, если нагонял, придерживал коня, чтобы начальник, раздосадованный тем, что не приходит подкрепление, не сорвал на нем злобу.