Сердюк досадливо помотал головой. Эта перспектива ему тоже явно была не по душе.

– А что, Безпека против? – спросил я с надеждой. Идти завтра никуда не хотелось. Даже в смокинге, а не в национальном костюме – не хотелось. – Есть опасения, что?…

Атташе по культуре приосанился. О своем любимом предмете он мог говорить красиво и проникновенно.

– Опасения всегда есть, – торжественно проговорил он. – И в последнее время их особенно много. Я не исключаю провокаций, подрывающих престиж нашего государства.

– Что-нибудь конкретное? – поинтересовался я уже без особой надежды. Видно, никаких серьезных противопоказаний против завтрашнего культпохода в театр у Безпеки нет. А что касается провокаций, то я и сам могу их вообразить штук двадцать, не отходя от стола. Например, эскорт Президента России проезжает по луже так, чтобы забрызгать наш посольский автомобиль с дипломатическим номером. Престиж подорван, точнее, испачкан. Или еще. В антракте мы встречаемся с Президентом России, я ему подаю руку, а он мне не подает. Суверенитету нанесена пощечина. Провокация третья. В антракте я подхожу к Президенту России. Видя меня издали, он заводит с кем-то громкий разговор, что-де никакой самостийной Украины нет и быть не может. Во всех трех случаях мне ничего не остается, как вернуться в посольство и поставить в известность Киев. И на Борщаговке будут решать, посылать ли ноту протеста или сразу в Совет Безопасности. Или, как всегда, промолчать, потому что надо соблюдать взвешенность.

– Конкретных доказательств не имеем, – признал грустно Сердюк. – Но лучше бы завтра послать этот балет к черту, от греха подальше. Предчувствие у меня нехорошее. Я вот зеркало сегодня разбил. Даже побриться не успел, а оно уже хрясь…

Сердюк задумчиво потер свой квадратный подбородок, и я заметил, что подбородок совершенно точно не выбрит.

Мне стало жаль атташе по культуре. Если что-нибудь случится, меня в самом худшем случае переведут первым секретарем посольства в Тринидад или Улан-Батор. А его куда? В младшие оперативники Черниговской Безпеки?

Чтобы немного утешить Сердюка, я сунул ему свежий циркуляр с перечнем мероприятий, пригодных для ношения украинских косовороток, шаровар и сапог-бутылок. Сердюк почитал немного и присвистнул.

– Вот где самые провокаторы сидят, – наставительно произнес я. – Скажите вашему киевскому начальству, пусть они лучше вот ими займутся. Сплошной подрыв престижа.

Атташе скривился:

– Думаете, мое начальство лучше вашего? У нас на Крещатнике такие же орлы, как у вас на Борщаговке. Если бы вы знали, какие МНЕ высылают циркуляры… – Он решительно встал. – Я все-таки завтра с утра займусь дополнительной проверкой. Съезжу в театр, посмотрю на местности. Разве атташе по культуре не может зайти в Большой театр?

– Может, конечно может, – заверил я его. – Мало того, обязан. И бинокль не забудьте захватить. Сердюк подозрительно поглядел на меня:

– Издеваетесь? Все не можете забыть тот случай?

– Завидую, – сказал я с сердцем, хотя сердился вовсе не на бедного начальника нашей посольской Безпеки.

– До побачення! – официальным голосом отрезал Сердюк и вышел за дверь.

Я же, вернув графин и телефон на место, вновь застыл над посланием из Киева. Теперь уже над анкетой номер 1435/96-С. Мне предлагалось оценить средний уровень смертности среди этнических украинцев города Москвы. Для чего это нужно было Киеву, можно лишь предполагать. Для доклада в ООН? Или чтобы расширить смету посольских фуршетов?

Я протянул руку к компьютеру и вывел на экран сегодняшнюю сводку милиции и ГАИ. Вот, например, подумал я, глядя на терминал. Погиб некто Кириченко. Судя по фамилии, украинец. Должен ли я считать его ЭТНИЧЕСКИМ украинцем и вставлять в свой отчет?

А-а, пропади все пропадом. Я отключил компьютер, сгреб в ящик стола все бумажки и прилег на свой посольский диванчик. Очень патриотично было бы отдыхать с томиком Шевченко или Коцюбинского.

Но я малодушно раскрыл Чейза.

У меня на перевороты глаз наметанный. Я их пережил уже два, и оба с пользой для себя и своей передачи. Опыт какой-никакой имеется. В августе я попал на окружную дорогу как раз, когда демократы во главе с неутомимой Лерой Старосельской останавливали танки. В октябре мы вместе с Си-Эн-Эн снимали эти же самые танки, которых никто уже не останавливал, но которые сами, похоже, не торопились. В обоих случаях танками все начиналось и заканчивалось. Значит, если действительно таманцы получили какой-то приказ – жди беды.

Третьего путча Россия не выдержит, пошлет всех подальше. И правильно сделает. Но хочется, конечно, чтобы у меня больше не было повода делать очередную передачу на надоевшую тему.

К тому же неясно, смогу ли я ее на этот раз кому-нибудь показать.

Я засел за телефон, пытаясь разведать обстановку. Телевидение – могучая вещь, если им умело пользоваться. Я уже слышал шепоточки, будто Аркадий Полковников берет взятки. Беру, друзья, беру, признаюсь честно. Телефонными номерами, которых нет ни в одном справочнике. Правом по этим номерам в экстренных случаях звонить. И плюс хорошим отношением тех, кто снимает трубки на другом конце провода. Если хотите, родные мои коллеги, можете делать то же самое. Ах, не получается? Кишка, извините, тонка? Ну, тогда и помалкивайте. Эти пацанчики, которые полезли на ТВ после августа, думают, будто их работа – это веселая тусовка с баночным пивом и девочками. Посадил известного человека перед телекамерой, спросил, какие подтяжки он носит – и уже герой, уже тебя знает вся страна. Уже можно класть ноги на стол и не стесняться своей шепелявости и неумения двух слов связать. «А ска-а-фите пофалуйстфа, фы по натуфе тафой фомантик, да?…» И они, заметьте, искренне считают себя профессионалами, потому что уже выучили слова «монитор» и «бетакам». А прыгать ночью с парашютом над Абхазией не пробовали? И в багажнике машины банды рэкетиров никогда не прятались? А везти через границу бывшего Генерального прокурора, за которым охотится мафия вам, братцы, случайно не приходилось? Все почему-то думают, что Аркаша Полковников сидит в своей студии как царь, и все ему со всех сторон тащат сенсации? Как же! Только один наш дорогой Александр Яковлевич знает, чего мне стоит каждая передача. И когда он уйдет из Останкино, вообще никто не будет знать… А уйдет он боюсь, скоро. Точнее скажем, его уйдут. Новый Президент уже, кажется, наметил на этот пост своего человечка. То бишь человека. Можно сказать, человечище. Этакую глыбу. Видел я эту глыбу в Думе. При нем я уж точно недолго здесь засижусь. Плотный, как шкаф, физиономия блином, глазки маленькие и прячутся где-то ближе к носу. И говорит быстро-быстро, и вроде умных слов навалом, а ничего понять нельзя. Я потом только сообразил, когда сунул нос в неправленый текст стенограммы какого-то его выступления: он глаголов не употребляет. То есть вообще. Как мистер Джингль у Диккенса. Только у нашего еще и существительные невпопад. Ха-ароший будет у нас шеф. Будем при нем новую передачу делать, «Морда к морде»… Заметил ли кто-нибудь, что у людей нашего нового Президента какой-то неуловимый внешний дефект? Один костлявый как жердь, у другого уши разных размеров, у третьего опять же физиономия блином. Двух только приятных людей при Президенте я нашел: врача его Гришу Заславского да еще пресс-секретаря Васечкина. Правда, Гриша как-то быстро погиб, машина его на Рублевке перевернулась на ровном месте. Жалко парня. Остался один Васечкин. Я обратил внимание, что на пресс-конференциях этот лопоухий Васечкин сильно краснеет, когда зачитывает какое-нибудь официальное коммюнике. Стыдно ему, что ли. Или, может, просто кожа на лице тонкая. Но все равно производит это отрадное впечатление. Если пресс-секретарь умеет краснеть – это в нашей державе уже почти подвиг…

Раздумывая над всем этим, я одновременно листал свой блокнот с телефонами. Мой аппарат вот уже полчаса обиженно попискивал, словно каждое нажатие на кнопку с цифрой приносило ему, аппарату, личную неприятность. Сорок пять минут интенсивного перезвона, сопровождаемого возмущенным писком кнопочной панели, дали кое-какую информацию к размышлению. Я наконец оставил аппарат в покое, крикнул в приемной, что меня нет ни для кого, и вернулся к столу.