Кромешный был не таков. Он, пожалуй, согласился бы получать на десять процентов меньше, лишь бы меня уничтожить. Я смотрела на него с интересом, на грани сочувствия. Любопытно, как у него там, внутри? О чем он думает, оставаясь ночью один, наедине со своими снами? И какие они у него, сны? Я представила себе эту воющую пустоту, и мне стало жаль его, честное слово...

- Товарищи, мы работаем свыше трех часов, - сказал Гном, - записавшихся больше нет. Поступило предложение прекратить прения.

- Прекратить, прекратить, - отозвались ряды.

- Тогда разрешите мне, как председателю, подвести итоги.

Итоги были подведены в обычном стиле. Гном говорил о здоровой товарищеской критике, о плодотворной дискуссии, в ходе которой были вскрыты...

- Надеюсь, уважаемая М.М. сделает из нашей дискуссии должные выводы, признает свои ошибки и перестроится...

Он повернул ко мне грустное лицо эмбриона.

- Вы желаете получить слово?

Да, я желала.

Странное дело, я ведь знала, что придется говорить, но совершенно не подготовилась. Впрочем, это было неважно. Что бы я ни сказала, это не могло повлиять на Итоги. Сидящие глядели на меня внимательно, с трубкообразно сложенными губами; на этих губах я уже видела заготовленные улыбки, которыми они меня наградят, если я приму УИ. Но что делать. У меня не было выбора.

- Нет, - сказала я. - Отказываюсь признать свои ошибки, потому что их не было. Я права. Жгите меня, я не могу иначе.

- Никто не собирается вас жечь, - серьезно перебил меня Гном.

- Ну, ладно. Я сказала неудачно. Делайте со мной что хотите...

Дальше говорить я не могла, села. Что-то происходило с сердцем. Оно раздувалось, как Раздутый. Оно нависало над стулом. Какие-то там предсердия, желудочки... "Фабрика инфарктов, - подумала я. - Нет, дудки, я не позволю им довести меня до инфаркта. А ну-ка ты там, - сказала я своему сердцу, - цыц, знай свое место".

Тут они зашумели. Шум обрушился, как обильный грозовой дождь. Застучали отдельные струи. И вот, нарастая, зовом волка возник воющий голос Кромешного. Это уже было мне не по силам. Вой убивал меня - самым буквальным, физическим образом. Спотыкаясь о стулья, оступаясь на паркете, стукаясь о фикусы, я добралась до двери и вышла.

Как только я закрыла за собой дверь, меня отпустило. Отгороженный дверью вой слышался глуше. Дверь создавала иллюзию безопасности. Мне жгло глаза. Еще чего не хватало - слезы! Я ненавидела эту подлую бабью слабость. Ненавидела все на свете жидкости, все слезы, все сопли, все слюни мира. Ненависть меня подкрепила. Дойдя до парадного входа, я была, слава богу, уже спокойна. На улице стояли три моих друга: Черный, Худой и Лысый. Пришли-таки.

- Ну, как? - спросили они в один голос.

- Ничего, - ответила я.

- Это было ужасно? - участливо осведомился Лысый.

- Умеренно ужасно.

- Как полагается по пословице: все на одного, один за всех, - сказал Худой.

Черный засмеялся. Лысый махнул на него рукой и продолжал расспрашивать:

- Главное, какую позицию занял председатель?

Я ответила:

- Естественную позицию. А похож был он на человеческий эмбрион в спирту...

Вот и началась моя новая жизнь. Меня охватили руки Неуспеха. Удивительно скоро я к ним привыкла. Как будто так было всегда.

А ведь всегда было иначе. Сколько я помню, мне всегда сопутствовал Успех. Он выносил меня в каждый президиум, говорил обо мне каждое Восьмое марта. Еще бы: женщина-ученый, автор трудов, переведена на языки, и прочая, и прочая. Я привыкла к Успеху, как будто он сам собой разумелся. Оказывается, не разумелся.

Может быть, бездумность, с которой я принимала Успех, обернулась теперь покорностью Неуспеху. Кто-то из писателей, кажется, Достоевский, сказал: человек - существо, ко всему привыкающее, и это лучшее его определение. Так привыкают к болезни, горю, рабству.

Мое имя стало нарицательным, затем бранным. Его склоняли, упоминали, толкали, заушали на десятках собраний.

Меня подхватил железный поток проработки. Казалось, все было заранее предусмотрено, расписано по штампам, как по нотам. Здесь царили свои собственные, особые УИ, с явными чертами не просто обычая, а ритуала.

Прежде этот ритуал был мне посторонним; плавая в Успехе, я наблюдала его извне, но слишком-то интересуясь, в чем дело и кто прав: мне хватало своих дел. Теперь я имела возможность наблюдать этот процесс изнутри. Мне представился случай изучить феномен Проработки с наиболее выгодной позиции - с точки зрения самого прорабатываемого. Ну, что ж. Не скажу, чтобы это было приятно, но кое-какое умственное удовлетворение все же давало. Неистребимая привычка научного работника: во всем искать закономерности, повторяющиеся черты. Видно, такой и умру.

Наблюдая, вспоминая, сопоставляя, мне удалось, в общих чертах, наметить следующие закономерности.

Каждая проработка (любого масштаба и значимости) имеет в основе чью-то личную заинтересованность. Скажем, кому-то хочется освободить место и посадить на него своего ставленника; другому позарез надо пролезть в академики; третий жаждет поддержать свой пошатнувшийся авторитет и так далее. Бывает в основе проработки заинтересованность не индивидуальная, а групповая. Связи заинтересованностей с ходом и направлением проработки зачастую бывают неявными, законспирированными, не поддающимися обычной логике.

Раз начавшись, проработка развивается как ветвящийся процесс. Прежде всего, некое деяние (статья, книга, устное высказывание) осуждается и вносится в резолюцию (чего - безразлично). Так зарождается основной ствол (или русло) проработочного процесса. Далее он начинает ветвиться, подобно дереву или дельте реки. Обе аналогии неточны, ибо ветвление дерева и реки происходит в пространстве, а проработки - во времени. С поправкой на эту неточность ими можно пользоваться.

Итак, проработка ветвится. Идет процесс размножения резолюций. В каждой малой, вторичной подрезолюции повторяется формула осуждения из основной, материнской, по возможности буквально, после чего возможны варианты, однако не в очень широких пределах. Вообще же четкость УИ, по мере удаления от основного русла, убывает. На отдаленных ветвях нередко наблюдаются завихрения. Иногда вырастают совсем дикие ветви, по типу "там чудеса, там леший бродит".

Растекшись по множеству мелких рукавов, проработка через некоторое время обнаруживает как бы тенденцию затухнуть. Иногда, в виде исключения, это так и случается: проработка, например, может зачахнуть в тени новой, более молодой (между отдельными экземплярами возможна внутривидовая борьба). Однако чаще этого не происходит. Ослабевший проработочный механизм получает некий оживляющий импульс и начинает функционировать с новой силой. Возникает вторая волна; часто она поднимается выше первой. В процесс вовлекаются новые жертвы (объекты), в частности, те, кто противодействовал первой волне или недостаточно усердно ей способствовал. В редких случаях формируется своеобразный пульсирующий процесс, периодически дающий волны почти одинаковой мощности.

Каждая волна обычно сопровождается чьим-нибудь инфарктом, иногда двумя и больше. По количеству инфарктов можно косвенно судить об интенсивности процесса. Надо заметить, что инфарктам подвержены не только жертвы (объекты) проработки, но и действующие лица (субъекты).

Действующие лица далеко не всегда относятся к категории заинтересованных. Истинно заинтересованные предпочитают оставаться в тени. Это позволяет им в случае чего от всего отказаться. Действующие лица говорят об истинных инициаторах загадочно: "нам говорили", "нам указывали", "имеется мнение".

Длительность жизни проработки различна: от нескольких месяцев до двух-трех, реже более, лет. Бывают экземпляры, которые, после периода агрессивного и пышного функционирования, впадают как бы в состояние анабиоза. Объекты проработки в подобных случаях не считаются ни прямо виновными, ни прямо оправданными (аналогия: души чистилища у католиков). Упоминание о них ни в отрицательном, ни в положительном смысле не рекомендуется.