МИРДАД: Я питаюсь пищей, неизвестной поварам, согреваюсь теплом, полученным не от шерстяных одежд или от огня. Ах, если бы Шамадам припас побольше моей пищи и моего тепла, а не простой провизии и топлива.

Смотрите! Зимой само море пришло к горам. И горы рады облачиться в одежды из замерзшего моря. Горы согреваются этой одеждой.

И море так радо до поры лежать тихо и зачарованно в горах, но только до поры. Ибо наступит Весна, и Море, подобно замерзшей змее, разовьет свои кольца, и громко заявит о своей вновь обретенной свободе. И вновь оно потечет от берега к берегу, вновь будет испаряться в воздух, расплываться по небу облаками и проливаться дождем повсюду, где только захочет.

Но есть такие люди, Шамадам, подобные тебе. Их жизнь - вечная зима и непрерывное окоченение. Это те, кто никогда не может воспринять признаков наступления Весны. Смотри! Мирдад - такой признак. Мирдад - предвестник Жизни, а вовсе не похоронный звон. Долго еще ты собираешься оставаться окоченевшим?

Поверь, Шамадам, жизнь, которой живут люди, и смерть, которой они умирают, все это - только окоченение. И я пришел пробудить людей от их сна, позвать их вылезти из своих нор и берлог, приобщиться к свободе бессмертной Жизни. Поверь мне во имя себя самого, не во имя меня.

Наронда: Шамадам стоял безмолвно, не раскрывая рта. Беннон шепотом попросил меня узнать у Учителя, как он ухитрился ускользнуть из подземелий Бетара. Но мой язык все никак не решался задать этот вопрос. Тогда, каким-то непонятным образом, Учитель угадал его сам.

МИРДАД: Тюрьма Бетара больше не тюрьма. Она превратилась в алтарь. Князь Бетара больше не князь. Теперь он такой же стремящийся путник, как и вы.

Даже мрачное подземелье, Беннон, можно превратить в сияющий маяк. Даже надменного князя можно убедить склонить свою корону пред короной самой Истины. Даже громыхание цепей может обернуться небесной музыкой. Ничто не чудо для Святого Понимания, которое и есть единственное чудо.

Наронда: Слова Учителя об обращении князя Бетара подействовали на Шамадама, как удар молнии. К нашему ужасу, его вдруг скрутила такая необычная и такая сильная судорога, что мы всерьез испугались за его жизнь. Судорога закончилась обмороком, и нам пришлось много с ним повозиться, пока удалось привести его в чувство.

Наронда: Какое-то время, как до возвращения Учителя из Бетара, так и после него, было замечено, что Мекайон чем-то сильно встревожен. Большую часть времени он держался в стороне, говорил мало, ел мало и вообще редко покидал свою келью. Свою тайну он не захотел доверить даже мне. Нас удивляло, что Учитель ничего не говорил и ничего не предпринимал по этому поводу, чтобы облегчить страдания Мекайона, которого он очень любил.

Однажды, когда Мекайон со всеми остальными грелся у жаровни, Учитель начал говорить о Великой Ностальгии.

МИРДАД: Одному человеку однажды приснился сон. Вот что ему привиделось:

Он увидел себя на зеленом берегу широкой и глубокой реки. Она текла совершенно бесшумно. Берег оживляли своим присутствием многие мужчины, женщины и дети всяких возрастов. Среди них были представители многих народов. У всех были обручи разного размера и цвета, которые они катали вверх и вниз по берегу. Все были облачены в яркие, праздничные наряды, радовались и веселились, их гомон заполнял воздух. Толпа текла туда и сюда, взад и вперед, подобно морю.

Один лишь он не был одет по-праздничному, ибо не чувствовал никакого праздника. И у него одного не было обруча, чтобы катать его. И едва только он напрягал свой слух, как убеждался, что не может уловить в этой многоязычной толпе ни одного слова, произнесенного на каком-нибудь понятном диалекте. Едва только он начинал вглядываться, как убеждался, что не может заметить ни одного знакомого человека. Более того, люди, проходя мимо него, бросали в его сторону многозначительные взгляды, как бы говоря, “Что это еще за комическая фигура?”. Тогда он понял, что праздник совсем к нему не относится, что он совершенно чужой здесь. Он почувствовал от этого в сердце острейшую боль.

Вдруг он услышал громкий рев, раздавшийся со стороны верхнего конца берега. Он увидел, как все толпы пали на колени, прикрыли глаза руками и уткнулись головами в землю. Оказалось, что они упали, образовав два ряда, между которым оставалось пустое пространство. Этот узкий, прямой проход тянулся вдоль всего берега. Он один продолжал стоять как раз посреди прохода, не зная, что предпринять и в какую сторону повернуться.

Взглянув туда, откуда раздавался рев, он увидел огромнейшего быка, изрыгающего из пасти языки пламени, и клубы дыма из ноздрей. Бык несся по проходу с молниеносной скоростью. Человек в ужасе смотрел на чудовищного зверя, стремясь куда-нибудь броситься, направо или налево, но никак не мог этого сделать. Ему казалось, что его буквально пригвоздило к земле, и он обречен.

Но, как только бык приблизился настолько, что человек ощутил на себе обжигающее пламя и удушающий дым, что-то подняло его прямо в воздух. Бык остановился внизу, изрыгая вверх еще больше пламени и дыма, но человек поднимался все выше и выше, и хотя продолжал чувствовать жар и удушье, он уже верил, что бык не сможет причинить ему никакого вреда. И он направился через реку.

Взглянув вниз, на зеленый берег, он увидел, что толпа по-прежнему остается коленопреклоненной, а бык начал метать в него уже стрелы, вместо огня и дыма. Он даже мог слышать, как свистят стрелы, проносясь мимо. Некоторые задевали его одежду, но ни одна не повредила его плоти. Наконец, и бык, и толпа, и весь берег скрылись из виду. А человек все летел.

Он пролетал над иссохшими, выжженными солнцем землями, на которых не было видно никаких следов жизни. Наконец, он приземлился на ноги на какой-то высокой, суровой горе, лишенной признаков какой бы то ни было растительности. На ней не было даже ящериц и муравьев. И он почувствовал, что путь его лежит только вверх, на гору.

Но сколько он ни вглядывался, не мог обнаружить подходящей дороги. Одна только едва намеченная тропка, доступная одним лишь козам. По ней он и решил идти.