Химбал: Не можешь ли ты поднять нас к этой своей вершине прямо сейчас, ну хоть на мгновение?

МИРДАД: Не торопись, Химбал, жди своего времени. Ведь там, где я дышу свободно, вы задыхаетесь. Где я шагаю легко, вы спотыкаетесь и хватаете ртом воздух. Положитесь на Веру, и Вера свершит невообразимый подвиг.

Так я учил Ноя.

Так учу вас.

МИРДАД: Вы говорили о грехе и хотели бы узнать, как Человек стал грешником.

Вы заявили, и не безосновательно, что если Человек - этот образ и подобие Бога, грешник, то тогда сам Бог должен быть источником Греха. Здесь кроется опасная ловушка, и я не хотел бы, мои спутники, чтобы вы в нее попались. Поэтому я хотел бы удалить ее с вашего пути, дабы и вы могли удалить ее с пути других людей.

В Боге греха нет, разве что назвать грехом то, что Солнце дает свой свет свече. Нет греха и в Человеке, разве что назвать грехом то, что свеча сгорает в Солнце и тем самым сливается с Ним.

Но грешна та свеча, которая отказывается давать свет, а когда к ее фитилю подносится спичка, проклинает и спичку, и руку, что ее поднесла. Грешна и та свеча, которая стыдится сгореть в Солнце, а поэтому отгораживает себя от Солнца.

Человек грешен не своим неподчинением Закону, а скорее тем, что скрывает свое незнание Закона.

Да, грех заключен именно в фиговом листочке.

Разве вы не читали историю падения Человека, столь наивную и немногословную, но такую тонкую и возвышенную для понимания? Разве вы не читали, что Человек, выйдя из сердца Бога, был подобен Богу-младенцу, пассивен, инертен, неспособен к творчеству? Хотя он и обладал всеми божественными атрибутами, подобно всем младенцам, он не мог еще знать о своих бесконечных возможностях и талантах, а еще меньше мог применять их.

Человек в саду Эдема напоминал одинокое зерно, заключенное в прекрасный флакон. Но зерно во флаконе так и осталось бы зерном. Это чудо так никогда не было бы распечатано и не явлено жизни и свету, если бы не было перенесено в почву, соответствующую его натуре, но тем самым его прекрасная кожица была разорвана.

Но для Человека не существовало подходящей почвы, чтобы укорениться в ней и пустить отростки.

Он не мог увидеть отражения своего лица в лице близкого. Его человеческое ухо не могло нигде услышать человеческого голоса. Если он и слышал человеческий голос, то только собственное эхо, но не тот голос, что издает человеческое горло. Его сердце билось в абсолютном одиночестве.

Один, абсолютно один, оказался Человек посреди мира, разбитого на пары и хорошо приспособленного к жизни. Он был чужд даже самому себе. У него не было дела, чтобы им заняться, не было пути, которому он мог бы следовать. Эдем для него оказался тем же самым, что колыбель для ребенка - состоянием пассивного блаженства, хорошо устроенным инкубатором.

Оба дерева - древо познания Добра и Зла и древо Жизни - оказались в пределах его досягаемости. И все же он не хотел даже руки протянуть, чтобы отведать вкуса их плодов. Ибо его вкус и его воля, как и его мышление и желания, как сама его жизнь, были плотно укутаны в нем самом и дожидались того, чтобы их аккуратно, не торопясь, раскутали. Поэтому-то он и породил, прежде всего, из себя то, что могло ему помочь - руку, которая помогла бы ему распутать множество пеленок, в которые он был завернут.

А где еще он мог бы получить помощь, как не от себя самого, ведь он был способен оказать любую помощь благодаря своим многочисленным божественным качествам? И это очень многозначительно.

Ведь Ева - это не новый прах или новое дыхание. Она - тот самый прах, то самое дыхание, что принадлежали Адаму - кость от кости, плоть от плоти. На сцене не появилось никакого нового создания, все тот же единый Адам раздвоился, превратившись в Адама-мужчину и Адама-женщину.

Таким образом, одинокое, нигде не отражавшееся лицо, обрело спутника и зеркало. Имя его, не улавливаемое до этого ни одним человеческим ухом, стало звенеть и раздаваться то тише, то громче в аллеях Эдема. Сердце, чье одинокое биение глохло в одинокой груди, начало осознавать свой пульс и слышать биение сердца спутника в груди спутника.

Таким образом, сталь, которая не могла породить ни одной искры, обрела себе кремень, и искры теперь посыпались дождем. Таким образом, незажженная свеча засветилась теперь сразу с обоих концов.

Эта свеча едина, воск - тот же самый, свет - тот же, хотя и исходит по видимости от противоположных концов. Так зерно из флакона обрело почву, в которой оно могло бы прорасти и развернуть подобно листьям все свои таинства.

Так неосознанно Единство породило из себя Двойственность, чтобы с помощью трения и противостояния Двойственности оно смогло бы осознать свое единство. А в нем осознать также и Человека, истинное подобие и образ Бога. Ибо Бог - Первичное Сознание - проецирует из Себя Слово. А пара - Слово и Сознание - объединяются в Святом Понимании.

Поэтому Двойственность - не наказание, а процесс, коренящийся в природе Единства, и необходимый для расцвета его божественности. Думать иначе - значит думать, как дети! Как это по-детски, верить, будто такой величественный процесс может быть завершен за какие-то шестьдесят или семьдесят лет, или даже за шестьдесят миллионов лет!

Разве это пустяк - стать богом?

Неужели Бог - такой жестокий и мелочный наставник, что, имея в запасе целую вечность, Он мог предоставить Человеку всего какие-то шестьдесят лет, чтобы воссоединить себя, заново обрести Эдем, полностью осознать свою божественность и свое единство с Богом?

Долог путь Двойственности. Глупы те, кто пытаются исчислить его календарем. Даже движением звезд не измерить вечности.

Когда Адам, столь пассивный, инертный и неспособный к творчеству, обрел двойственность, он сразу же стал активным, деятельным, стал способен к творчеству и саморазмножению.

Что же совершил Адам самое первое, как только стал двойственным? Он съел плод с дерева познания Добра и Зла, чтобы весь его мир стал таким же двойственным, как и он сам. Вещи больше не могли оставаться такими, как были, невинными и безразличными. Они распались на два противоположных лагеря, тогда как до того они составляли один.