Одни только жители Уостона настойчиво стремились узнать все, что имело отношение к метеору, открытием которого мир был обязан их двум уважаемым согражданам.

Впрочем, как и все подлунные создания, и они в конце концов утратили бы интерес к этому космическому явлению, которое «Пэнч» упорно продолжал называть «комическим», если бы в газетах не стали проскальзывать с каждым днем все более прозрачные намеки на соперничество между мистером Дином Форсайтом и доктором Гьюдельсоном. Намеки эти послужили источником сплетен. Все население поспешило воспользоваться таким поводом для ссор, и город постепенно раскололся на два лагеря.

День, на который была назначена свадьба, между тем приближался. Миссис Гьюдельсон, Дженни и Лу — с одной стороны, Фрэнсис Гордон и Митс — с другой ощущали все возраставшее беспокойство. Они жили в непрерывном страхе, ожидая открытого скандала, который мог разыграться при встрече обоих соперников, точно так же как встреча двух туч, заряженных противоположными потенциалами, может вызвать вспышку молнии и раскаты грома. Близкие хорошо знали, что мистер Дин Форсайт с трудом сдерживал накопившуюся ярость, а бешенство доктора Гьюдельсона искало лишь повода для взрыва.

Небо почти все время оставалось ясным, воздух был прозрачен, и горизонты города Уостона свободно открывались глазу. Оба астронома могли поэтому с усиленной энергией предаваться своим наблюдениям. Возможностей для таких наблюдений представлялось сколько угодно, — ведь теперь болид показывался над горизонтом по четырнадцати раз в сутки, и благодаря вычислениям обсерваторий было заранее известно, куда следует направлять объективы.

Простота таких наблюдений, правда, была не всегда одинаковой, — как не была одинаковой и высота болида над линией горизонта. Но появления болида сделались столь частыми, что и это неудобство значительно сглаживалось. Если он и не возвращался к математически точному зениту Уостона, где благодаря чудесной случайности он был впервые замечен, то все же он ежедневно так близко проскальзывал мимо этой точки, что практически это сводилось к одному.

Итак, оба страстных астронома могли без помехи до опьянения любоваться метеором, окруженным сверкающим ореолом и бороздившим пространство над их головой.

Они пожирали его глазами. Они бросали на него ласковые взгляды. Каждый из них называл его своим именем: один — болидом Форсайта, другой — болидом Гьюдельсона, Он был их детищем, их плотью и кровью. Он принадлежал им, как сын родителям, даже больше, — как создание создателю. Уже самый вид его доводил их до исступления. Обо всех своих наблюдениях и выводах относительно его движения и видимой формы они ставили в известность один — обсерваторию в Цинциннати, другой — обсерваторию в Питсбурге, никогда не забывая подчеркнуть свое право на приоритет в этом открытии.

Вскоре эта, пока еще сдержанная, борьба перестала удовлетворять их. Не довольствуясь прекращением дипломатических и всяких личных отношений, они загорелись желанием вступить в открытый бой.

Однажды в «Уостон стандарте» появилась довольно резкая статья, задевавшая доктора Гьюдельсона. Эту статью приписывали мистеру Форсайту. В статье говорилось, что кое у каких людей удивительно зоркие глаза, когда они глядят сквозь чужие очки, и что они слишком легко тогда замечают вещи, уже раньше замеченные другими.

В ответ на эту заметку «Уостон ивнинг» на следующий же день заявил, что если уж говорить об «очках», то бывают и такие очки, которые плохо протерты. Стекла их испещрены мелкими пятнышками, которые, пожалуй, неловко принимать за метеоры.

Одновременно с этим «Пэнч» поместил очень похожую карикатуру на обоих астрономов. Снабженные огромными крыльями, они летели, догоняя друг друга, стараясь поймать свой болид, изображенный в виде головы зебры, показывавшей им язык.

Хотя в связи с этими заметками и оскорбительными намеками вражда между обоими противниками изо дня в день обострялась, им до сих пор не представилось случая вмешаться в вопрос о свадьбе. Если они и не упоминали об этом событии, то все же предоставляли делу идти своим ходом, и ничто не давало основания опасаться, что Фрэнсис Гордон и Дженни Гьюдельсон не будут в назначенный день соединены узами брака —

Золотой цепочкой, Неразрывной, прочной, —

как поется в старинной бретонской песенке.

За последние дни апреля никаких особых инцидентов не произошло. Положение оставалось прежним — не хуже и не лучше. За столом в доме доктора Гьюдельсона о метеоре даже и не упоминалось, а мисс Лу, вынужденная подчиниться приказу матери, бесилась молча, не имея возможности обругать этот болид так, как он того заслуживал. Глядя на то, как она кромсает ножом мясо на тарелке, можно было догадаться, что девочка думает о болиде и охотно растерзала бы его на этакие мелкие кусочки, чтобы и следов его было не сыскать. Дженни, та и не пыталась скрывать свою печаль, которую доктор упорно не хотел замечать. Возможно, что он и в самом деле ее не замечал, настолько был поглощен своими астрономическими занятиями.

Фрэнсис Гордон, разумеется, не появлялся за столом в доме доктора. Он позволял себе только забежать раз в день на Морисс-стрит в те часы, когда доктор запирался у себя в обсерватории.

В доме на Элизабет-стрит царило не менее подавленное настроение. Мистер Дин Форсайт почти не разговаривал, а когда он обращался за чем-нибудь к старухе Митс, та ограничивалась односложными «да» или «нет», такими же сухими, как стоявшая в то время погода.

Один только раз, 28 апреля, мистер Дин Форсайт, поднимаясь после завтрака из-за стола, спросил племянника:

— Ты все еще бываешь у Гьюдельсонов?

— Разумеется, бываю, — твердо ответил Фрэнсис.

— А почему бы ему не бывать у Гьюдельсонов? — с раздражением вмешалась Митс.

— Я не с вами разговариваю, Митс! — оборвал ее мистер Форсайт.

— Зато я отвечаю вам, сэр! Даже собака, и та может разговаривать с епископом.

Мистер Форсайт, пожав плечами, повернулся к Фрэнсису.

— Я вам уже ответил, дядюшка, — произнес Фрэнсис. — Да, я бываю там каждый день.

— После того как доктор так поступил со мной?

— А что он вам сделал?

— Он позволил себе открыть…

— То, что открыли и вы, то, что любой человек имел право открыть… Ведь в конце-то концов о чем речь? О каком-то болиде, каких тысячи проносятся в поле видимости Уостона.

— Ты зря теряешь время, сынок, — с ехидной улыбкой заметила Митс. — Ты же сам видишь, что твой дядя совсем свихнулся со своим камнем, которому и цены-то не больше, чем вон той тумбе, что возле нашего дома.

Так на своем особом языке выразилась Митс. Но тут мистер Дин Форсайт, которого это замечание старой служанки окончательно вывело из себя, заявил тоном человека, совершенно переставшего владеть собой:

— Ну так вот, Фрэнсис, я запрещаю тебе переступать порог дома Гьюдельсонов!

— Мне очень жаль, что я вынужден ослушаться, — ответил Фрэнсис Гордон, с трудом сохраняя спокойствие, — но я и впредь не перестану у них бывать.

— Да, не перестанет! — воскликнула старуха Митс. — Хоть бы вы нас всех изрубили на кусочки.

Мистер Форсайт не счел нужным ответить на эти не совсем вразумительные слова.

— Ты, значит, остаешься при своем намерении? — спросил он, обращаясь к племяннику.

— Безусловно, дядюшка, — ответил Фрэнсис.

— Ты по-прежнему собираешься жениться на дочери этого вора?

— Да! И ничто на свете не заставит меня отказаться от этого намерения.

— Ах, так?.. Посмотрим!

И бросив эти слова, в которых впервые ясно сказалось намерение мистера Форсайта помешать браку Фрэнсиса с Дженни Гьюдельсон, он вышел из столовой и поднялся к себе в обсерваторию, с силой захлопнув за собой дверь.

То, что Фрэнсис Гордон решил отправиться, как обычно, к Гьюдельсонам — это было вполне понятно. Ну, а что, если доктор, следуя примеру мистера Дина Форсайта, закроет перед ним двери своего дома? Не приходилось ли ожидать всего, что угодно, от этих двух врагов, ослепленных самой страшной ревностью — ревностью открывателей?