Я никак не мог повлиять на ход событий, мне оставалось только ждать и надеяться, что все кончится благополучно.

Белогорский продолжал командовать:

— Вытяните правую руку вперед! — рука у меня сама собой поднялась и повисла в воздухе. Я совершенно не прикладывал усилий, чтобы поддерживать ее в горизонтальном положении, и, будь все обычным образом, она упала бы вниз и повисла плетью. Но она висела в воздухе горизонтально, будто была привязана какой-то невидимой нитью, идущей с потолка.

— Соберите пальцы в кулак! — и это приказание мой организм выполнил безукоризненно. Не я, Коротков-Браун-Баринов, а мое тело. Разум был сам по себе. Думать я мог сколько угодно, даже внутренне противиться, но поделать ничего не мог — центральная и периферическая нервные системы исполняли только команды Белогорского.

— Выпрямите указательный палец правой руки!

Теперь моя рука напоминала пистолет. Я даже некстати вспомнил, что когда-то в детдоме, из-за нехватки игрушечных пистолетов, при игре в войну приходилось изображать пистолет указательным пальцем и кричать: «Пых! Пых! Падай, а то играть не буду!»

— Начертите пальцем в воздухе крест!

Будь я в состоянии говорить, то спросил бы, какой крест чертить: восьмиконечный православный, четырехконечный католический, косой андреевский, плюсообразный швейцарский, мальтийский с «ласточкиными хвостами» или георгиевский, похожий на крыльчатку ветряной мельницы. Но я начертил тот, который задумал Белогорский, то есть швейцарский, точь-в-точь такой, как был на «плюсовых» перстнях. Моя рука работала словно графопостроитель, управляемый компьютером.

Но результат этой работы был для меня совершенно неожиданным. Крест, очерченный пальцем в воздухе, то есть по всем законам здравого смысла — вещь несуществующая, вдруг явственно проступил в виде тонкого алого контура, отчетливо различимого на фоне черного бархата. Меня передернуло, словно от удара током.

Сразу после этого я ощутил некий холод, покатившийся от ног к голове. Одновременно у меня началось какое-то знакомое мелькание в мозгу, я почувствовал, что стирается грань между реальностью и галлюцинацией, между существующим во мне и вне меня. На вполне реальную картинку, которую мои глаза выдавали мне в мозг, то есть комнату с черными занавесами, Белогорским, сидящим за своим инквизиторским столом, и Салливэном, наблюдающим за всем этим действом, сидя в углу на стуле, начали наползать сначала блеклые и прозрачные, а потом все более отчетливые, яркие картинки из каких-то углов, моей перемешанной черт-те чем памяти. Каждая из них быстро исчезала, но ее тут же сменяла другая, третья, десятая… Впечатление было знакомое — примерно то же случается, когда на экране телевизора появляется одновременно две картинки с разных каналов. Разница была только в том, что там это смешение образов и действия ограничено рамками телеэкрана и, отвернув от него взгляд, можно увидеть достаточно однозначный обыденный мир. А здесь мешанина происходила у меня внутри, в мозгу, и отводить взгляд было некуда.

Впрочем, сквозь всю эту мельтешню я все же сумел разглядеть момент, когда Белогорский прижал перстень с выпуклым минусом к перстню с вогнутым минусом, который находился на моей левой руке, придавленной к столу неведомой силой.

То, что когда-то, 340 лет назад, ощутил негритенок Мануэль, а потом Мерседес-Консуэладе Кастелло де Оро, произошло вновь, только вот конечный результат получился совсем иной.

Внутри меня сверкнула ярчайшая вспышка, возможно, такая, которая ослепляет людей при ядерном взрыве. Затем несколько секунд на фоне абсолютной черноты с неимоверной скоростью закрутилась исчезающая спираль золотистого цвета, которую Мануэль воспринял как змею, а Мерседес — как молнию. Едва спираль исчезла, как внутренним ухом я услышал что-то похожее на свист — этого в памяти Мануэля и Мерседес не сохранилось, — а затем появилось ощущение свободного падения, очень хорошо мне знакомое. Как-никак, Коротков сделал в армии прыжков тридцать, а Браун, вселенный в мою шкуру, — далеко за сотню. Я летел в бездонную черную пропасть, почему-то спиной вперед, а где-то далеко от меня в противоположном направлении, но тоже в бездну уносился Белогорский. В той же позе, что и прежде, то есть сидя за столом. Он вскоре исчез, обратившись в точку, растворившуюся в черноте космической, хотя и беззвездной бездны. Согласно тому, что я помнил по опыту Мануэля, через какое-то время он должен был вынырнуть оттуда и со страшной скоростью помчаться прямо на меня. Вернее всего и я должен был понестись ему навстречу. И это должно было закончиться чем-то вроде легкого толчка, после которого началось смешение образов и понятий Мануэля с образами и понятиями Мерседес. Затем, по предположениям Ленки и Чудо-юда, память Мануэля перешла в «я» Мерседес, где и заархивировалась, вошла в гены, попала к мулату Джонсону и так далее… Но ничего похожего на сей раз не произошло.

Космическая чернота вдруг вспыхнула, завертелась золотой змеей, но уже не свертывающейся, а раскручивающейся. Я словно бы влетел внутрь этой спирали, ощущая невыразимый и столь же необъяснимый восторг. Мигнула еще одна вспышка, и… я очнулся.

Очнулся там же, где и находился — в рабочем кабинете Вадима Николаевича, сидя в зубоврачебном кресле, придвинутом к инквизиторскому столу. И на руке у меня по-прежнему блестел перстенек с вогнутым минусом. На столе все было в порядке. Никуда не исчезли ни череп, ни письменный прибор со свечами, ни магический кристалл производства оптико-механического почтового ящика. Мистер Салливэн сидел в своем углу, немного бледный, но вполне дееспособный. Практически все было в порядке, ни взрыва, ни пожара, ни космической катастрофы не произошло. Единственным изменением обстановки в кабинете специалиста по нетрадиционным лечебным и диагностическим методам было отсутствие самого специалиста.

Правильнее будет сказать, что в кресле, предназначенном для Великого Инквизитора, вместо мистера, господина, гражданина или товарища Белогорского Вадима Николаевича находился его еще теплый, но уже вполне не подлежащий реанимации труп.

С минуту я приходил в себя, с радостью ощущая, что руки, ноги, голова и все прочее перестали подчиняться внешней силе и выполняют только мои указания. Салливэн в это время выдернул из заднего кармана брюк маленькую фляжку с чем-то спиртным и сделал жадный глоток. Глаза у Утенка Дональда даже после этого остались несколько округленными. Он был единственным, кто видел все, что произошло, со стороны, и, видимо, набрался впечатлений.

Я встал с кресла, тряхнул головой, убедился, что она не отваливается, и, обойдя стол, подошел к бренным останкам экстрасенса. Моего медицинского образования — оно, по правде сказать, было поменьше, чем у дурдомовского санитара, — вполне хватило, чтобы констатировать летальный исход. Пульса не прощупывалось, дыхания не чуялось, глаза, наполовину вылезшие из орбит, сделали бы честь любому повешенному. Наконец, лицо цвета отварной свеклы, распухшее до неузнаваемости, заставляло думать, что смерть наступила от нарушения мозгового кровообращения.

Судя по тому, что Салливэн, после первого приложения к фляжке, глотнул вторично, его персональный стресс еще не прошел, но он был явно на пути к выздоровлению. Меня больше всего радовало, что за черными бархатными шторами никого не оказалось. Если бы кто-то был, то наверняка уже выскочил бы, хотя бы из любопытства. Тем не менее я все-таки поглядел, что там, за этими шторами, находится. По правую и по левую руку от кресла, в котором я сидел во время сеанса, были просто глухие стены, вдоль которых стояли стеллажи с книгами разных времен и народов, причем немало таких, за которые можно было получить значительную сумму на Западе или солидный срок за неудачную попытку контрабандного вывоза из России. Позади моего кресла, как уже упоминалось, была входная дверь, а вот позади кресла Белогорского находилась дверца в весьма любопытную комнату, представлявшую собой странный гибрид любовного алькова с камерой пыток. Помимо кровати, зеркал, голых богинь на одной половине, на другой находилось что-то вроде дыбы с наручниками на никелированных цепях, скамья для порки, какие-то розги, хлысты, плетки и иные предметы садомазохистского обихода. К какой группе извращенцев относился Вадим Николаевич, меня не интересовало, хотя, быть может, именно в этой комнате он осуществлял лечение какой-то части своих пациенток, а возможно, и пациентов.