Бойчук укрылся под брюхом самолета за правой гондолой шасси, Тарасюк — за левой, Гриценко и я устроились за пнями. Филя-Пилипенко вылезал последним, но я крикнул ему:

— Назад! На тебе «три восьмерки»!

Он понял и вновь нырнул в самолет. Конечно, туда лучше было послать самого себя, потому что Филя мог сдуру уже сейчас подключить зловещую клемму, но об этом я не подумал.

Тут у меня некстати появилось сомнение: хрен его знает, ведь я по одной интуиции подумал, что на нас нападают. А вдруг и впрямь простые пожарники и какая-нибудь врачиха с медсестрой?

Мне ничего не грозило, даже если б я расстрелял в упор именно таких людей. Чудо-юдо отмазывал меня и от более безобразных вещей. Но мне отчего-то до ужаса не хотелось лишних трупов. Поэтому я еще раз стреканул в воздух, а затем прокричал что было сил:

— Стой! Не приближаться к самолету! Стреляю на поражение!

Хоть бы хрен! Любой умный водила, если у него за спиной мирные пожарники, уже притормозил бы и предложил начальнику пойти на переговоры. Конечно, так же мог бы поступить и тот, кто собирался похитить у нас перстеньки и Кармелу. Остановиться, подойти без оружия, оценить, сколько нас и что от нас ждать… Впрочем, если у Чудо-юда под крылышком и впрямь работал чей-то стукачок, то эти ребята уже все знали. И даже то, что времени у них на все про все очень мало. Часок, не больше. А им надо было за это время не только нас перестрелять, но и разыскать ящик с Кармелой, перегрузить его на машину, довезти до вертолета или самолета… И еще взлететь…

Поэтому машины неслись дальше, и я не мог сидеть-дожидаться, пока они подкатят вплотную, закидают нас «черемухой» и покосят очередями в упор.

— Огонь! — наверно, это я сам себе скомандовал, потому что для остальных сигналом стала моя очередь. По шинам я не стрелял, бил по капоту, по кабине… Головная «пожарка» на базе «ЗИЛа» остановилась всего в полсотне метров, к тому же неловко — подставившись правой дверцей. Тот, кто сидел справа, открыл левую и, выпихнув мешком водителя, вывалился сам. Ударил Бойчук — и мужик с диким воплем подскочил на полметра и пузом, плашмя рухнул наземь. Остальные «ихние» попрыгали через задние двери и, прикрываясь машиной, стали отвечать.

Мой пенек был вполне надежен, если из-за него не высовываться. Но не высовываться — значило не стрелять. Те, кто долбил по нам, прячась под колесами «ЗИЛа»-«пожарки», вполне могли прижать нас огнем, пока другие, те, что свернули и поехали влево от самолетного хвоста, не обойдут нас с фланга. В ту сторону строчил только Тарасюк, которого я не видел.

И тут я услышал торопливый, гулко разлетевшийся по лесу автоматный грохот где-то за спиной… Несколько пуль прошуршало намного выше моей головы. Они летели из лесу.

В какие-то секунды все стало понятно до холода в желудке. Эти, на машинах, были только одной группой. Со стороны леса должны были, в случае пальбы, подвалить еще. Они хотели подойти без шума, но, видимо, наткнулись на летчиков, которых я, по доброте душевной, погнал в тайгу от греха подальше…

Тоска смертная накатила. У летчиков вряд ли было время вытащить из кобур свои «Макаровы», да скорей всего и не имели они их при себе… Ведь они ж не в тыл врага собирались, а в обычный рейс. Да и если у них было время пальнуть, против «калаша» не попрешь. Это означало, что те, кто сейчас расстреливает летчиков, через пару минут выйдут на опушку и саданут нам в спину. По крайней мере, мне и Гриценко, потому что тех, кто под самолетом, сразу не достанешь.

Гранату — в подствольник! Пуля брякнула по каске, пошла мяукать, я дернул спуск гранатомета, едва высунув один глаз из-за пня. Хлопок! Удар! Есть!

Везет дуракам! Гранату я положил не куда-нибудь, а под днище «пожарки», в узкую щель между обрезом алого борта и землей. Больше того — под бензобак. Кто-то заорал диким голосом, но я не понял, то ли осколками его задело, то ли окатило валом оранжево-рыжего пламени, вырвавшегося из-под машины и забушевавшего вокруг нее. Сизо-черный дым клубами повалил от горящего бензина, пули перестали долбить пень, и я рывком отпрыгнул из-за пня назад, буквально вмазываясь в траву, прополз несколько метров, и, привскочив, взлетел по стремянке в самолетный люк.

— Гриценко! — позвал я, потому что парень не усек моего маневра и остался на месте. Он понял, вскочил, метнулся к самолету и тут… Протарахтели две очереди откуда-то из-за деревьев — и Гриценко швырнуло наземь. Автомат вылетел из рук и, бряцнув антабкой, упал в траву. Он опоздал на десять секунд — не больше. Да что ж, блин, за жизнь?! Хочу помочь — а люди из-за этого гибнут…

Где-то внизу, там, где остались Тарасюк с Бойчуком, хлопнули подствольники, потом ударило несколько очередей, кто-то взвизгнул, и стало тихо.

— Трое, — сказал незнакомый голос. — Еще пара в самолете.

— Подпалить его к хренам…

— Нельзя…

Я заглянул в грузовой отсек. В дюралевом борту светилось тонкими лучиками с десяток пробоин… На полу, ничком, окунувшись в бурую лужу, лежал Пилипенко. Те мальчики, что подсчитывали трупы снаружи, к сожалению, были не правы. Один я остался. А всей пальбы, судя по моим командирским, вышло на пять минут. Может, на десять, но не больше.

— Баринов! — позвал голос. — Бросай оружие и выходи. Жизнь гарантирую.

Я отмолчался, напряженно шевеля мозгами. Всего ничего: выйти и сдаться. И ведь помилуют, сразу не прикончат. Скорее всего и я, и Таня-Кармела понадобились кому-то, кто интересуется нашими микросхемами. Все «прапорщики» стали трупами. Вряд ли кто-то расскажет Чудо-юде, как я себя вел.

— Баринов! — голос стал строже. — Ты жив, мы это знаем. И то, что тебе приказано живым не сдаваться — тоже знаем. Не тяни время. Все равно выйдешь!

Я вспомнил о клемме и ящике 888. «Через две минуты ка-ак…» — а зачем? Ведь она там спит и, может, даже почувствует, как ее разрывает на части. Да и мне, по правде сказать, эти ощущения не очень хотелось испытывать. Времена орлят, подрывавшихся последней гранатой из чистой принципиальности, похоже, прошли. То ли принципы изменились, то ли жизнь стала дорожать. А может быть, помирать просто так, чтоб врагу не достаться, нужно только в тех случаях, когда наверняка знаешь, что если не помрешь — хуже будет. Сейчас мне что-то упрямо подсказывало, что хуже — не будет. Я прикинул, что могу потерять, если сдамся. Свободу — наверняка. Совесть — у меня и так ее с гулькин нос. Семью — жил же я без нее двадцать лет! Но зато смогу жрать, дышать, может, и еще чего-нибудь… А взорвусь — потеряю все вообще. Начисто и навсегда. Другого Короткова-Баринова не будет. Будут клочья мяса и обломки костей, размазанные по смятым листам рваного дюраля. И только эксперты смогут отличить, где чей ошметок, что было Димой, а что — Таней…

Додумать мне не дали. Грохнул небольшой взрыв, тряхнувший самолет, со звоном и лязгом вылетела дверь. Ах, с-суки! Кольцо с «эргэдэшки» я сорвал моментально и, отпустив рычаг, пару секунд держал в руке, думая, что смогу выдержать до четвертой. Но не смог. Рука сама швырнула ее туда, в проем взорванной двери, грохнуло, тряхнуло, осколки затенькали по обшивке, кто-то, охнув, матернулся, от души резанул очередью по борту самолета…

— Отставить! — гавкнул голос очень и очень знакомый, хотя и слышал я его, если он мне не приснился, давным-давно. — «Черемуху»!

Хлопок! «КС-23» плюнул гранатку, она лопнула, и желтоватое облако стало расползаться по салону… Я бросился прочь от него, и даже не помню, как очутился в хвостовой турели, на том месте, где когда-то стояла пушка… Но глотнуть газа я все-таки успел. Меня замутило, засвербило в горле, в глазах, в носу. Слезы потекли ручьями, я закашлялся, как туберкулезник, а потом вдруг ощутил, что не могу пошевелиться, теряю равновесие и роняю оружие… «Ждал Нюру, а пришла Света…» — выдал мозг, явно утратив логику и выдирая из памяти некие куски. Затем стало темно, тихо и пропали все остальные ощущения.