Во-вторых, прямо напротив двери, через которую мы вошли, стоял стол, явно натуральной старинной работы, покрытый опять-таки черным бархатом. Стол был солидный, за ним вполне можно было разместить «чрезвычайную тройку» или провести заседание трибунала святой инквизиции. На столе, само собой, лежал желтый череп, приветливо скаливший несколько поредевшие зубы, стоял письменный прибор из красного мрамора с двумя массивными чернильницами из литого шлифованного зеленовато-голубого стекла с медными крышками и двумя свечами в медных подсвечниках. А перед прибором ближе к краю стола стоял на подставке здоровенный магический кристалл размером с футбольный мяч. Каждая грань кристалла была в форме правильного пятиугольника, и я даже припомнил, что в школе нам на геометрии объясняли, что такая штука называется «Пентагон-додекаэдр». Конечно, это был никакой не Кристалл, а просто хорошо отшлифованный стеклянный слиток без пузырьков. Скорее всего, кристалл для экстрасенса сварганили на том же заводе, где по случаю конверсии соорудили и письменный прибор под старину из ранее фондированных материалов.

Немного настораживало кресло, стоявшее посреди кабинета. Оно было почти такое же, как в кочегарке, где мы с Вараном проводили свои «сеансы лечения от всех скорбей». На нем, правда, не наблюдалось никаких приспособлений для фиксации пациента, а при наличии трех-четырех гипотетических дядей, спрятанных за шторами, пристегнуть или привязать клиента можно достаточно быстро. Меня не больно утешало то обстоятельство, что известная мне дверь находилась за моей спиной и прямо напротив товарища экстрасенса. Это могло гарантировать только от прямого выстрела в затылок, потому что стрелявший товарищ мог бы вышибить дух не только из меня, но и из мистера Белогорского. Во-первых, выстрелить могли и в правый, и в левый висок, а во-вторых, могли стрелять не пулей, а каким-нибудь шприцем, отравленными иглами, которыми, помнится, Соледад перебила целую кучу шведов на острове Сан-Фернандо. Наконец — и для государства российского это был вариант наиболее вероятный,

— из-за штор мог просто подвалить дядя с кувалдой и звездануть меня одним махом и с гарантией.

— Итак, господин Николай Коротков, — сказал Белогорский, усаживаясь за свой стол, примерно на то место, где долженствовало сидеть Великому Инквизитору, — давайте предварительно побеседуем. Сколько вам лет?

— Тридцать два, — ответил я совершенно искренне.

— Кто ваши родители?

— Я не знаю. Меня нашли на Ярославском вокзале, и я все детство прожил в детдоме. — У Короткова биография была удобная, и запутаться в ней я не боялся.

— В армии служили?

— Само собой.

— В Афганистане были?

— Нет, я в Германии служил. Тогда эта группа ГСВГ называлась.

— Наслышан, — снисходительно кивнул Белогорский. — Стало быть, о своем происхождении вы ничего не знаете, поэтому спрашивать о том, были ли у вас в семействе лица с какими-то аномалиями или отклонениями от нормы, я не стану. А как вы стали журналистом?

Это был вопрос на засыпку, но я назвал тот институт, который окончил на самом деле.

— Кроме Германии, где еще довелось быть?

Генетика в потомке врачей-чекистов несколько сказывалась. Правда, услышать от Вадима грозный вопрос: «А теперь расскажите, гражданин Коротков, как вы Родине изменяли и с кем?» — я не надеялся, но впечатление было такое, что от искренности моего ответа зависит, повезут ли меня на Колыму или шлепнут в подвале Лубянки.

— В том-то и дело, что нигде, — сказал я, постаравшись продемонстрировать, что я все-таки считаю себя не подследственным, а пациентом, обратившимся за медицинской помощью. — Я не мог быть во Вьетнаме, понимаете? В то время, когда мистер Салливэн там служил, я еще из октябрятского возраста не вышел. Но я почему-то помню, что выносил его раненного, из джунглей, и знаю, что меня тогда звали Дик Браун. Мистер Салливэн вам может подтвердить, я рассказал ему именно то, что он сам помнит. А я, Коротков, это помнить не должен.

— Итак, у вас просматривается раздвоение личности… — с глубокомыслием во взоре произнес экстрасенс. — Что ж, если вы не боитесь, я могу провести исследование и уточнить диагноз. Предупреждаю сразу: методы нетрадиционные, возможны временные неприятные ощущения, частичная потеря памяти и так далее. Так что если не чувствуете себя вполне здоровым сейчас, то лучше сходите к терапевту, обследуйтесь на предмет допустимых нагрузок и приходите ко мне в «ARZT», скажем, через неделю. Разумеется, при хорошем заключении терапевта. Если хотите рискнуть, то подпишите вот такую бумажку…

Белогорский достал некий бланк, отпечатанный на хорошем принтере и размноженный на неплохом ксероксе. На бланке я прочел следующее:

«ЗАЯВЛЕНИЕ Я…………………………………. настоящим заявляю, (фамилия, имя, отчество) что был заранее предупрежден врачом-экстрасенсом БЕЛОГОРСКИМ В.Н. о возможных негативных последствиях применения нетрадиционных лечебных и диагностических методов, без предварительного медицинского осмотра у лечащего врача-терапевта на предмет определения противопоказания к применению таких методов. На применение ко мне нетрадиционных методов даю полное и совершенно добровольное согласие и всю ответственность за возможные негативные последствия применения ко мне нетрадиционных лечебных и диагностических методов (вплоть до летального исхода) прошу возлагать только на меня лично. Обязуюсь не возбуждать против д-ра БЕЛОГОРСКОГО В.Н. уголовного дела и не предъявлять ему гражданских исков в судебном порядке.

/подпись/ ……………………..19…г.»

Получив на прочтение эдакий бланк, любой нормальный гражданин, «схватив в охапку кушак и шапку», по выражению дедушки Крылова, рванул бы отсюда, пока цел. В принципе, это было нечто вроде посмертной записочки: «В моей смерти прошу никого не винить». Удар по голове кувалдой я бы лично тоже мог отнести к «нетрадиционным лечебным и диагностическим методам», хотя вряд ли дал бы на него полное и добровольное согласие. Не знаю, какова была бы сему документу юридическая цена, но выглядел он весьма солидно и, вероятно, мог служить каким-то аргументом для защиты, если б, конечно, документ, подписанный Коротковым, годился для рассмотрения на уголовном процессе по делу о злодейском умерщвлении врачом-вредителем Белогорским (он же Вайсберг) пламенного борца-интернационалиста, ветерана революционного движения на острове Хайди, члена Политбюро Хайдийской Народно-социалистической партии, министра социального обеспечения первого (и последнего) Революционного правительства Республики Хайди, верного спутника жизни Президента Республики Хайди и прочая, прочая, прочая команданте Киски, товарища Дмитрия Сергеевича Баринова (он же Ричард Браун, он же Анхель Родригес). Вообще-то такого процесса не состоялось бы ни под каким видом, потому что если б Чудо-юдо, то бишь доктор (забыл каких наук), профессор Баринов Сергей Сергеевич вычислил причастность Белогорского к летальному исходу лечения своего родного сына, то АОЗТ «ARZT» не только безвременно лишилось бы лучшего ума и светлой головы, но и в самом прямом смысле вылетело в трубу (моей любимой котельной). Меня это, конечно, не смогло бы утешить, но послужило бы кое-какой компенсацией за моральный ущерб нашему семейству. Странно, но, прекрасно понимая, что в принципе подписываю себе смертный приговор, я взял у Белогорского его мраморный «Паркер» и, вписав свое ФИО, подмахнул заявление и поставил дату.

— Ну что ж, — зловеще сказал экстрасенс, — усаживайтесь в кресло.

— Вы не бойтесь, — подбодрил меня Утенок Дональд, — я видел процесс лечения и знаю, что все это не так уж страшно…

— В данном случае, — нахмурился Вадим, — я ничего гарантировать не могу. По-моему, это очень тяжелый случай. Боюсь самого худшего…

Скорее всего, он произнес эту фразу полушутя-полусерьезно, а может, надеялся, что я после этого сразу же удеру отсюда… Но Боже мой, как он оказался прав!