"В любом случае, я обожаю эти crop circles. Примятые космическими угольниками злаки, циркуль, впившийся в переносицу, волшебный камень, ебнувший по хребту. Обещал написать горячее письмецо, так и не собрался. Пригород Нанта, где по вечерам не выйдешь на улицу, исполосуют арабы, заклюют нетопыри. Реставрация текста, пергамент разгибается, непристойные складки, словно шкура старухи. Сторожка на кладбище: тайное число злого императора нацарапано мальчишеским углем. Добрались хуй знает откуда, миновали кладбищенскую ограду, посадили жалкий цветок. Как изготовить серебряную книгу? Нет ничего проще — расплющи наперсток. Вздрогнули от кощунственных слов, дети полей".

А это был вовсе не секретный знак, а укусы виртуозных москитов.

Напрасное ожидание Жана Донета. Твой сын изнасилован и съеден, рыцарь распорол ему живот, склонился над булькающим телом, подрочил, кончил на блестящие кишки. Иди домой, Жанна Дегрепи. Твое имя будет написано на стене в шотландской сторожке под ничего не значащими цифрами. История заключила тебя в объятья, накрыла плечи крапивным платком.

Микробы короля Бабабела. Монахи тащат черного козла по склону горы, в сугробах прячется незримый барс. Дорогое путешествие, счета опустошены, очки разбиты, стрела попадает в двадцатку. Дьявол, перепугавший домохозяйку. Хирург, исполосовавший младенца. Флейтист, умерший от инфаркта в парке. Посвятить каждому несколько слов. Вид на Липари в ноябре, печальное гнездо ссыльных каменщиков. Три С на противоположном берегу. Остров, плывущий в невесомость. На исходе века построили новую автостраду, пробили скалы, протянули мосты. Надветренный архипелаг, пух от уст эола, лужица крови ритуального козла. Too ignorant to produce something extraordinary, эпитафия кролика из массовки. А все-таки удалось полизать его мелкие крепкие уши. Мы ступаем по камням, помнящим магистра.

Из опухоли на шее вытащили птицу, из глаза — муху, из дыры в паху — вертлявых змеек. Чрево, способное плодоносить. Швырять на снег магические кристаллы. Зеленые и розовые конусы, золотой инкал, качающиеся столбы, похожие на пиратские шляпы с распухшими ребрами. Желе, превратившееся по воле Баррона в полуслепого голландского большевика, Маринуса ван дер Люббе, штукатура, мечтавшего пробраться в Польшу, на скотный двор мировой революции, но избитого красноармейцами на границе. Для д-ра границ не существовало. Глыба берилла распалась на атомы, но вдруг вновь выросла, мигнув опасным светом. Взгляни, Ю-ю, какой шикарный минерал.

Он мне не друг, не любовник, не духовный учитель, я — каменщик, он — подмастерье. Неужто не понимаешь. Это работа в бригаде, один подает раствор, другой протягивает мастерок. Тех, кто ослушается, бьют угольником в переносицу. Или пилят на части, как никудышную Э. Ш.

"Я буду выступать каждую среду, пока они платят за лекции". Музыка для тощих, стук кастрюль в северной стране, зима 93-го года, когти ужаса. Засунул руку в трусы, чтоб не вскипеть от инсульта. Застучало так, словно потрясли чесноком, потерли серебряной пулей. Но на этот раз обошлось.

— Ты посмотри, сколько у него там спермы!

Притворился, что не слышит. Его это не касается, родители купили замшевую куртку, позволили отпустить волосы, не ходить на уроки, сочинять пейзажи. Он у нас водолей. "Преступления против человечности". Наняли ебливого репетитора. «Автофигуры».

Сел впереди, не оборачивался, делал вид, что думает о чем-то важном, но потом не выдержал, выскочил на другой остановке. Теперь хуярить два километра пешком. Их развозят окровавленные поезда: кляксы на шпалах, позорные архивы Пия двенадцатого в зеленых вагонах. Прости, Маринус.

— Вам плохо, Ю-ю?

(Чуть слышно, из стеклянного горла. Посмертная жизнь мышц, отток крови, "потомкам не хватает"). Ответы на все вопросы. Подписной лист, коллоквиум по переписке, щуп и наперсток, кактус нейтрализует лучи. В девяносто третьем году, в сан-хосе, городе отрубленных пальцев. "Ваш паспорт", — произнес парень в борделе, механический голос, словно неврастеник перерезал связки. Сердце, говорящее: "Тук-тук, пус-пус, хочу кататься".

Сидел по-турецки на жирных подушках, смотрел на гигантский экран, вяло дрочил. То, о чем думаешь постоянно, но никогда не сделаешь на кухне, в трюме, в телефонной будке.

— Каблограмма из Вевельсберга, профессор.

Комичный столик на колесах, шнур тянется бельевой веревкой, будто трудно встать, выйти в кабинет. Треск шелудивых поленьев.

— Засекли Грифа.

Нарушители спокойствия. Злодейское убийство мальчика, продававшего благотворительные леденцы. Запихнули в утробу раскаленный жезл. "Как вы относитесь к печени?" (с благородной улыбкой, взмахнув дорогими крыльями). Срубили нашу елочку под самый корешок — словно клубок червей из сытого желудка, их покой и воля. Самая главная книга. "Severed Yad". Анкета, заполненная Бернаром ле Камю при поступлении в воскресную школу. Спрятана в переплете катехизиса, тронута по краям божественной крысой. "О, мсье, как они жирны, как хвостаты!" Метнулся в потайную комнату, кипение за грязной шторой. Гвардеец в кальсонах, кувшин с подозрительной водой, подмигивающая свеча-сообщник. Они все будут знать, кто я и зачем. Бросил перчатки на продажную грудь. За франки ничего не стыдно. Пустая голова: высушили все, что можно. На острове-буяне, за просоленным частоколом растет ХНД.

"When a visiting friend invoked the Senior of Jupiter in Earth, my body shook but this was explained as a side effect of the difference in the frequencies between the being that showed up and me. Listen, Right Honorable Lord Beaverbrook! I have been masturbating and enjoying my body, and I started inserting foreign bodies into my urethra all the way down deep in my scrotum, enjoying the pain. Thus I obtained first-hand experience of the vile mischief that can be done to innocent and defenseless persons. A lesson learned the hard way and a warning to others. My Lord, you cannot escape the gravest personal responsibility in this matter."

Таков марокканский прием. Если тебе не дают квитанцию пять минут, значит таможенники что-то заподозрили. ("Посмотри хорст сколько у него там спермы!") Одна заготовка, другая, отравленный маршрут. Новый Ирод появляется на горизонте: кружевной зонтик крота, черное сомбреро. Но это уже движение в червивую яму плагиата. "Двадцать лет меня настигала эта янтарная оса, и вот я извлек ее жало". Выдать себя за заместителя начальника охраны, послушного исполнителя приказов, скрыть тайный знак на лодыжке, елозить богатыми пальцами в пролетарских волосах. Упрек облака: "Ты предал меня, Хаусхофер. Соврал, что знаешь секреты рун. Соврал, что был в катакомбах. Соврал про адвоката".

Срубили нашу елочку под самый корешок. Шепнул лукаво, что спящий все еще спит. А там вовсю шевелятся простыни.

— Ты меня любишь?

Вернулся к своему джину, три часа спустя ему засунут кулак в жопу, развинтят телескоп. Пирамида зверей. Не имеет значения. Письмо Маркопулоса на мерцающей подкладке.

"Возможно, ангелы хотели, чтобы д-р сопротивлялся? Не выходил из комнаты, не трогал белую кнопку, не плющил серебро, а избил Работника, освободил пленников, сжег косноязычные книги, стер пентаграмму? Просто предположение. Сегодня дождь, j'ai pas sommeil, падает ртуть. Я бы охотно поехал в клуб, познакомился с кем-нибудь, лизал подмышки, кусал ступни, запихнул провод в крестьянский рот. Объект, сбежавший с уроков. Проглотил столичную жизнь, как кусок лазаньи. Готов отсосать все хуи на свете. Привык к невзгодам, приноровился скакать в закоулках судьбы. Научился протискиваться в колючие дыры, не запачкав рубашки. Не исцарапав бараньей куртки. Не промочив ног. Не задев пестрой ленты.

"Я собираю на брата, у него заячья губа, волчья пасть, атрофированы руки".

А ведь можно было просто упасть в лужу, расшвырять склизкую падаль, колотить, пока не посинеют пальцы. "Меня только что сломали! Сломали! Сломали!"