– А кто не верит, – говорил Караколь, – пусть отправляется в город Бинш на масленицу. Пусть спросит трактирщика Симолле, тот всё ему расскажет. А во вторник может и сам посмотреть. Там целый карнавал в честь освобождения принцессы. Все одеваются горбунами, пляшут и поют. Все знают метельщика Караколя и принцессу Эглантину!

– Принцессу зовут Эглантина? – спросил я. – Так же, как племянницу этого Бейса?

– А как ты докажешь, что спас принцессу? – спросил Михиелькин. – Может, все верят Бистеколю.

– У меня есть доказательство, – важно сказал Караколь.

– Какое, какое? – спросили Боолкин и Михиелькин. Караколь расстегнул пуговицы своей куртки, потом рубашки. Делал он это медленно и серьезно.

– Вот!

В его руке мы увидели красивый белый платок. Наверное, он был из тонкого батиста, потому что просвечивал и спадал легкими складками. Караколь держал платок за кончик.

– Это платок принцессы, – сказал Караколь. – Она подарила его своему спасителю. – Караколь взял платок за два конца я поднёс к лицу. – Ах, какой аромат! – Караколь закрыл глаза.

– Дай понюхать, – сказал Михиелькин.

– Какой аромат! – Караколь дал понюхать. – Тут даже есть её имя. Смотрите, на уголке вышито…

Я было собрался посмотреть, но услышал, как на улице кто-то спросил: «Здесь дом Корнелиса Схаака?» Я приоткрыл дверь и увидел девушку, круглолицую, с розовыми щеками, в коричневом шёлковом платье.

Я кашлянул и сказал, чтобы голос был погуще:

– Корнелис Схаак – это я.

Но она смотрела поверх моей головы. Потом всплеснула руками, так что зазвенели какие-то штучки на запястьях, и радостно сказала:

– Караколечка!

Я обернулся. Караколь стоял с глупым лицом. Он прямо остолбенел. Платок в руке, куртка так и расстегнута, глаза хлопают.

Девушка вошла в комнату, скинула легкие башмачки, как полагается, и сразу затараторила:

– Караколечка, дорогой! Мне Сметсе сказал. Что же ты не приходишь? Дай я тебя поцелую… Что ты такой растрепанный?

Она стала застегивать ему пуговицы и говорила, не переставая:

– А Сметсе сказал: если бы знал, что ты от дяди, обязательно заступился. Тебя не ударили? Это Кеес? Какой хороший мальчик. А я Эглантина Бейс, здравствуй, Кеес. А это твои друзья? Ой и медведь! Караколечка, откуда ты взял медведя? А Пьер как поживает, он во дворе? Что слышно от дяди?..

Караколь не сказал ещё ни одного слова. Он только покраснел и стал засовывать платок в карман.

– Ой, что это у тебя? Да это мой платок, Караколечка. Ты где его нашёл? Такой хороший платок, а я всё думала: куда же он задевался? Давай сюда, спасибо тебе, Караколечка. Всегда ты находишь мои вещи… – Она сунула платок за передник. – А дядя что? Ты привёз от него письмо?

– Я его съел, – мрачно сказал Караколь. Она всплеснула руками:

– Съел письмо? Как же это?

Я объяснил:

– Там печать такая, как у гёзов. А его поймали испанцы. Вот он и съел.

– Господи боже мой! Ты не испортил желудок?

– Ничего, – снова сказал Караколь. Он становился всё мрачнее.

– Ты почему грустный, Караколечка? Ты не заболел? Чем вы тут питаетесь? Приходите ко мне, накормлю мясом. Караколечка, ты почему сразу не пришёл? Обязательно приходи, расскажешь про дядю. Ты ведь его недавно видел?.. – Она достала платок. – Ах, запах ещё сохранился! Это ведь первый платок, который я сама вышила.

– Возьмите ваш платок, – пробурчал Караколь.

– Ты что там бормочешь? На «вы» меня назвал? Или мне послышалось? Ах, Караколечка, милый! Такой худенький… Приходи обязательно завтра же, нам ведь есть что вспомнить. Придёшь? Все приходите. У меня есть лакомства. Мужчинам копченый уж, а девочкам испеку олеболлен, пальчики оближете. Так я жду, Караколечка!

Она убежала, пощёлкивая башмаками, а мы сначала сидели молча. Потом Михиелькин сказал:

– Принцесса это, что ль, никак не пойму.

Конечно, это была не принцесса, а просто Эглантина, племянница того Бейса, который ещё прошлым летом уехал помогать принцу Вильгельму собрать войска против испанцев. Только имя у неё было такое же, как у принцессы.

Сначала Караколь просто сидел и цедил сквозь зубы:

– Караколечка, Ка-ра-колечка… Никакой я вам не Караколечка…

Потом он забегал по дому и стал так кричать, что, наверное, было слышно на улице:

– Возьмите свой платок, Эглантина! Вы не принцесса! Принцессы не отнимают свои платки, они, наоборот, их дарят! «Караколечка»! Никакой я вам не Караколечка!

Он подскочил к Михиелькину и стал кричать на него, как будто это была Эглантина:

– Вы, может, думаете, что я украл ваш платок?

– Я не думаю, – пролепетал испуганный Михиелькин.

– Тогда почему вы схватили свой платок, едва я достал его из кармана? Даже не из кармана! Я носил его на груди, ваш дурацкий платок, но он того не стоит! Вы, может, думаете, что я служил в вашем доме, чтобы воровать платки? Три года забавлял вас разными сказками, чтобы стащить этот никудышный батистовый платок? Почему вы называете меня «Караколечкой»?

– Я и не называю, – сказал совсем уж перепуганный Михиелькин.

– Я старше вас на пять лет, да! Мне ваши «Караколечки» ни к чему. Я делал для вас всё, а вы, вы… – Караколь запинался. – Вы не могли оставить мне этот платок, единственную память о наших, о вас… Вы не принцесса! Принцессы не отнимают свои платки.

Он сел, тяжело дыша, а мы все молчали, испуганные.

– Ребята, – сказал он потом, – извините меня. Мне так грустно, так грустно…

Весь следующий день Караколь ходил как потерянный. Он вздыхал, садился, вставал и снова ходил.

– Ах, Эглантина, – бормотал он, – Эглантина… Иногда он останавливался и говорил уже громко:

– Возьмите ваш платок, вы не принцесса!..

Вечером пришёл сияющий Михиелькин и протянул Караколю грязноватый комок.

– Что это? – спросил Караколь.

– Такой же платок, как у этой, у… как ее… – сказал Михиелькин. – Я стащил его во дворе у Монфоров, там много таких, все сушатся на веревке.

Караколь потрепал его по щеке и велел отнести обратно.

– Ты же видишь, на нём нет вышивки, – сказал он грустно.

Потом он спросил у меня:

– Кеес, ты был когда-нибудь влюблен? Я ответил:

– Конечно. Ещё сколько раз! В Гретель, Розу и Таннекен.

– А что ты делаешь, когда влюблен?

Я сказал, что ничего особенного. Ножки подставляю, дергаю за волосы, а Таннекен подарил ракушку, но зря, потому что она загордилась. Теперь я хочу подкинуть ей живого ужа. Вообще с девчонками надо построже, иначе они начинают воображать и тогда на них не найдешь управы.

– Это правильно, ох как правильно, – сказал Караколь. – А ты когда-нибудь объяснялся?

Я ответил, что нет.

– Вот то-то и оно, брат.

Утром Караколь достал гусиное перо, чернильницу и бумагу. Целый час он расхаживал и бормотал под нос, а потом уселся писать. Он долго старался, даже язык высунул. Наконец позвал меня, сказал, что будет читать письмо, а я должен слушать, как будто бы я Эглантина. Можно было бы прочитать Боолкин и Эле, всё-таки они девочки, но, как ему кажется, я больше их разбираюсь.

Караколь встал и торжественно начал:

– «Эглантина, Эглантина! Если бы я умел писать письмо, я написал бы письмо. А так я пишу просто так. Если вы думаете, что я украл платок, то это неправда. Я просто его взял, поэтому не украл. Я взял его потому, что он ваш. А так он мне не нужен. Я носил его на груди, где ваше имя. Эглантина, Эглантина! Зачем мне платок, зачем? Я просто без него не могу. Отдайте платок, не такой уж он дорогой…» Ну как? – спросил Караколь.

Я сказал, что здорово, но непонятно. То отдайте платок, то – зачем мне ваш платок.

– Да это же объяснение, – сказал Караколь, – как ты не понимаешь! Объяснение в форме платка.

А я сказал, что на объяснение совсем не похоже. Объяснение пишут стихами, и называется оно «мадригал». Я уже два раза помогал писать объяснение чесальщику Симону, когда тот ухлестывал за рыженькой Барбарой.