– Ты думаешь, стихами? – спросил Караколь. – Ну ладно, подожди часок, сейчас попробую.

Но старался он не час, а целых два. Лоб у него даже вспотел.

– Слушай! – сказал Караколь. – Мадригал!

Дальше шло в том же духе. Я сказал, что так не пойдет, стихи должны быть с рифмой. А кроме того, чего сваливать на платок? Надо прямо говорить и чтоб слова были покрасивей. На то и мадригал.

– Да что ты пристал? – закричал Караколь. – Пишу, как умею! Сам попробуй, если такой умный.

Взялись мы за дело вместе. Долго спорили. В конце концов у нас получилась такая штука:

Я, конечно, в сто раз мог лучше сочинить стихи, но Караколь придирался к каждому слову, поэтому так и получилось.

– Теперь отнесешь письмо, – сказал Караколь. – Скажешь, что прийти я не смог – заболел. Или нет: лучше – занят.

Я намекнул на копчёного ужа и олеболлен. Но Караколь только махнул рукой.

Ну я и пошёл.

На двери у Бейсов висел колокольчик, я позвонил. Открыла сама Эглантина и сразу спросила:

– А где остальные? Входи, Кеес. Где Караколь? Скоро придет? Ну входи, входи, башмаки скидывай, сейчас пирожки будем жарить.

Я объяснил все, как положено. Эглантина сразу стала серьезной. Она взяла письмо, села к окну и стала читать.

Да, этот домик не чета моему. Отсюда,видна комната, за ней другая, а там ещё третья. На стенах картины. Рядами висят тарелочки с синим рисунком – наверное, дельфтский фаянс. У нас была одна такая, да мать разбила. На столе с гнутыми ножками в большой белой вазе букет роз. У камина маленький ящичек с торфом – грелка для ног, – красивая штука с медным узором.

Прямо против меня огромное зеркало с завитушками по бокам. Я показал себе язык. Человек в зеркале мне понравился, только одет неважно.

Я ещё раз показал язык. Человек в зеркале тоже показал. Интересно, есть зазеркальный мир?

Пока я разглядывал себя, Эглантина кончила читать. Она вздохнула и стала смотреть в окно.

– Какой это чудесный человек, – сказала она. – Кеес, ты знаешь какой он добрый!.. Сейчас я тебя накормлю.

Скоро на столе стояло такое богатство, какого я давно не видал. Горячая баранина с бобами, копчёный уж, политый уксусом, вареные яйца, соленые корнишоны и разные сладости. Не было пирожков-олеболлен. Эглантина сказала, что жарить их нет настроения.

Я принялся есть, а Эглантина взяла иголку, достала платок и стала вышивать.

– Ты знаешь, как мы познакомились? – сказала она. – Просто как в сказке. На масленичную неделю мы ездили с дядей к его родственникам в Бинш. Ты знаешь, это во Фландрии. Мне было тогда четырнадцать лет, а сейчас уже девятнадцать. Правда, я старая?

Я кивнул головой, сказал «угу» и подавился.

– Во Фландрии такой веселый народ, всё время у них какие-то карнавалы. Там рассказали мне про метельщика Караколя и принцессу Эглантину. А я-то как раз Эглантина, понимаешь? И вот однажды я шла по улице и встретила горбуна с приятным лицом. Он посмотрел на меня и крикнул: «Скажи-ка, случайно, ты не Эглантина?» А я ответила: «А ты, случайно, не Караколь?» Он подошёл и сказал: «Да, я Караколь, метельщик. А ты, теперь я точно вижу, прекрасная принцесса Эглантина». Мы засмеялись и пошли вместе. Он так рассказывал, что я заслушалась. Он был действительно бедный человек. Я упросила, дядю взять его на службу. И больше всего он занимался мной, опекал, рассказывал, играл даже в куклы. Когда мне исполнилось семнадцать, он вдруг ушёл из дома, сказал, что я уже взрослая и такая большая игрушка мне ни к чему. Это он себя назвал игрушкой… Какое смешное письмо он прислал. – Она вздохнула. – Всегда он смешит. Ты думаешь, Кеес, он такой смешной? Нет, он грустный и умный…

Она откусила нитку и подала мне батистовый платок:

– Это отдашь ему. Подожди. Я тоже напишу письмо. Через полчаса я ушёл, таща корзинку с едой. В кармане лежало письмо, в другом – платок, под мышкой сверток.

Когда Караколь увидел платок, он просто ошалел от радости. Оказалось, что там вышито его имя. Когда же прочёл письмо, то целый час смотрел в одну точку. Потом подозвал меня.

– Кеес, я уж прочту тебе, раз ты всё знаешь. Я тут прочту тебе, сейчас вот прочту… – Голос его прерывался. – Я что-то никак не пойму, Кеес…

Он начал читать почти шепотом:

– «Караколь, милый, ты написал смешное письмо, но мне всё понятно. А я напишу тебе грустное. Ты написал правду, и я напишу тебе правду. Мне ещё больней, чем тебе. Ты любишь обыкновенную девушку, она того не стоит. А я полюбила испанского офицера, и он уж совсем того не стоит, потому что он враг. Твоя любовь, быть может, ошибка, моя – наказание. Я же тебя люблю как сестра. Не забывай меня и не осуждай в моей беде. Твоя Эглантина».

– Ну? – шепотом спросил он.

Я сказал, что, по-моему, всё понятно: она любит не его, а испанского офицера.

– Нет! – Он стукнул себя кулаком по колену. – Ничего, ничего не понятно.

Ночью он всё вертелся и вздыхал.

Я сказал Эле:

– Хочешь, покажу тебе цветок, какого ты в жизни не видела?

Я повел её во двор. Здесь, у самой ограды, где земля почернее, ещё прошлой осенью я посадил цветочную луковицу. Тетя Мария принесла её с собой из Хаарлема. Это все, что осталось от дяди Гейберта. Откуда он привез эту луковицу, я уж но знаю. Тетка говорила, что из дальних заморских стран.

Луковицу я посадил, но особенного ничего не ожидал. Думал может, вырастет лилия, а может, ничего. Но в начале мая, когда я уж и думать забыл о цветке, стал пробиваться росток. Бледно-зелёный, но крепкий. Из бутона вытянулись лепестки.

Красивый цветок. Как вам сказать, на что он похож? На узкую красную рюмку, которую я видел в окне у богатых людей. И будто бы в этой рюмке горит свеча – такой яркий.

Если не вру, если не забыл, как говорила тетка, то цветок этот называется тюльпан.

Эле я сказал:

– Смотри не думай срывать! Можешь только потрогать. Такого цветка нет ни у кого в городе, можешь поверить. И уж конечно, нет его ни в одном нашем гербе, потому что цветок из заморских стран. Ты знаешь, какой был моряк дядя Гейберт! Он в Индию плавал, это ему было раз плюнуть. А цветок привез из такой страны, где люди ходят на голове, можешь поверить…

В общем-то, Эле ничего, хорошая девочка, приятно с ней поговорить. Михиелькину пока втолкуешь, язык отнимется. Они с Боолкин верят разной чепухе. Рот разинут и слушают. Бычий пузырь трут от наговоров, бобы через плечо бросают от болезни и нечистой силы. А как начнёшь говорить про корабли и адмиралов, сразу засыпают.

Эле – другое дело. Слушать она умеет и всё понимает. Эле не раззвонит по улице, что я хочу стать адмиралом. Во-первых, потому, что ещё не очень умеет по-нашему. А во-вторых, если бы и умела, не стала бы вопить, как приставучая Аге: «Адмирал, адмирал, бычьи шкуры обдирал!» Но это вранье. Не обдирал я бычьих шкур, только щипал овечьи у Слимброка.

Может быть, я ещё в Эле влюблюсь. Был бы у неё платок, я бы сказал: «Возьмите ваш платок, вы не принцесса!» Пожалуй, я не стану дергать её за волосы, уж больно она грустная и тихая. Лучше я буду её защищать, а может, срежу тюльпан, вот так, прямо у корня… Только пускай ещё постоит у ограды.

Эле не такая, как наши девчонки. В ней кроется тайна. Уж, может, она и не русалка, но точно не из наших земель. Так вот сядет, положит щеку на ладонь и смотрит куда-то вдаль. Глупый народ эйдамцы. Заставили ту русалочку мыть, скрести, сбивать масло… Разве стал бы я сейчас приставать к Эле, чтобы она подметала, белила стены, полола огород? Она и так помогает. Но больше всего мне нравится, когда она сядет вот так и смотрит куда-то вдаль, как будто ждёт, что вот-вот покажется парус.