Ёлку Люба не ставила: во-первых, это нынче дорогое удовольствие тридцать пять рублей, а во-вторых - для кого её ставить-то? Веничка в армии служит, Валечка - в городе замужем живёт, большие дети-то, у самих уже, наверное, скоро приплод пойдёт, вот уж тогда для внуков и будет ставить ёлку, а для самой себя - что, ей денег девать некуда?
Любе хватило и трёх пихтовых веток: поставила их в вазу, которую Саня, помнится, на тридцатилетие подарил, украсила их комками ваты, навесила игрушек, обвила серпантином - ах, какой красивый букет получился, и, главное, сразу запахло тайгой.
Полоска серпантина, оставшаяся на "щучьем хвосте", извивалась змейкой, словно кто-то на неё дул. Неужели форточка приоткрылась? "Этого ещё не хватало, - подумала Люба. - Топишь-топишь эту махину, столько угля в печку вбухиваешь, а стены, того и гляди, насквозь промёрзнут. Защёлка, что ли, у форточки отошла?"
Как ни хотелось, а пришлось встать.
Пол ожег пятки холодом, и Люба, поёживаясь, добежала до окна на цыпочках. " Как балерина! - усмехнулась она. - На пуантах! Вот, блин, им бы, этим примам, в моей шкуре оказаться, а? Чтоб - и баба, и мужик, да и лошадь, да и бык! Наверное, и не подозревают, как живут простые бабы..."
Форточка и вправду была приоткрыта. Видимо, бесился ветер, бесился да и надавил на неё чуть сильней - вот и отскочил слабый "носик" защёлки. Ещё года три назад Люба говорила Сане, что надо, мол, её заменить, да тому всё недосуг: то в своём гараже торчит с шофернёй, то на рыбалке, то на огороде навкалывается так, что рухнет на койку и тут же заснёт, ну и, конечно, злодейка с наклейкой ему мешала. Ух, была бы Любина власть, она б все эти винзаводы разбомбила- стерла с лица Земли, и чтоб нигде и никогда этой поганой водкой даже не пахло, ныне, присно и во веки веков! Из-за неё, проклятой, мутится у мужиков разум...
Вот взять того же Саню. Ну, чем не хорош мужик? И высокий - метр девяносто, и не толстый, и не лысый, и за словом в карман не лезет, писаным красавцем, конечно, не назовёшь, но ведь мужчине и не обязательно быть Аленом Делоном - чуть красивше обезьяны, и ладно! Уж как за ним девки увивались, это же не пересказать, и перебрал он их порядком, пока Любаша не встала на его пути.
Причём, натурально встала. Взяла у Иснючки три ведра картошки какого-то нового сорта - крахмалистая, рассыпчатая, желтоватая, она ещё и урожайностью славилась: посадишь ведро - накопаешь три-четыре мешка!
Иснючка привезла эту картошку на развод из Белоруссии, и сначала ею не торговала, а раздавала просто так: кому полведёрка, кому - несколько клубеньков, не жадничала! Это сейчас она за копейку горло перегрызет. А впрочем, ладно, речь-то не о ней, а о Любе, которая погрузила картошку на маленькую тележку и повезла её домой.
И вот когда она уже, считай, приблизилась к родным пенатам, у тележки вдруг отвалилось колесо. И Люба встала посреди шоссейной дороги. А тут из-за поворота вынырнул "газик" - и прямиком на Любаню. А она, оторопев, застыла, будто статуя. Злополучное же колесо прямиком подкатилось под машину и пшик! - лопнуло. "Газик" вильнул в сторону и, задев осевшую тележку, остановился.
- Ну, ты даёшь! - воскликнул шофер и сдвинул кепку на затылок. - Аж в жар кинуло. Торгуешь картошкой, что ли, посреди шоссе?
Шофер был молодой, симпатичный, и, не смотря на строгий голос, его глаза смеялись. Он вылез из машины и помог Любе собрать рассыпавшиеся клубни.
- Куда тебя довезти? - спросил он. - Безколёсная ты теперь... Меня, кстати, Александром зовут. Ты меня не бойся. Я смирный, если обижать не станешь...
Вот так они и познакомились. А через двадцать лет Саша ушёл к другой женщине и приснился Любе в кошмарном сне.
- Ничего я тебе не отдам, Сашенька, - ласковым, умильным голосом проворковала Люба. - "Сонька" вообще на мои деньги куплена, и нечего этой твоей дохлятине на неё рот разевать, понял?
Люба привычно завела свой ежеутренний монолог. Его темы могли быть самыми разными, в зависимости от её настроения и самочувствия, но Сашенька и Ларисочка фигурировали непременно.
Накануне Саша позвонил ей на работу и сказал: "Тут на днях по телевизору будут показывать "Красное и чёрное", а у Ларисы, знаешь ли, старенький "Витязь", да и тот вчера поломался. Ты когда дома будешь? Мне нужно "Самсунг" забрать..."
Любу такая наглость просто потрясла. Да какое он вообще имеет право на всё то, что есть в квартире! Шоферишка несчастный, в дырявых штанах так бы и ходил всю жизнь, если бы Люба стеснялась приторговывать на рынке картошкой, овощами да цветами. На её кровные всё куплено - и этот вот пушистый ковёр под ногами, и тот большой, что на стенке висит, - индийский, полтора миллиона старыми уплачено, и стиральная машинка, и радиола, и "Сонька", и даже трусы для муженька - всё, всё, всё Люба заработала, и вот тебе, Санёк, - фига, накося выкуси, ты ничего не получишь! Каждый рублик выстрадан-выстоян, пересчитан-промусолен, не украден - честный, трудовой.
И чего она раньше-то стеснялась выйти на рынок? Всё маялась раздумьями: " А не станут ли меня называть торговкой, спекулянткой?" Вон про Иснючку и в глаза и за глаза говорят: за копейку, мол, удавится, торгашка! Картошку она уже давно даром никому не раздаёт, даже родной сестре сказала: " Всё, Дуся, имеет цену, и мой труд на огороде - тоже. Почему я должна стесняться продавать то, что сама вырастила? А ты со своим мужичком знай себе шары заливаешь, а на грядках трава - выше пояса, хоть на сено её коси! Нет, милая, не я придумала такое правило: кто не работает, тот не ест".
Дуся об этом рассказывала с возмущением, и почему-то всё время показывала на прореху в подоле своей юбки:
- Нет, люди честные, гляньте-ка: это я-то лодырь?! Последнюю юбку порвала в пищекомбинатовском саду. Лазили туда с соседкой за сливами, а нас этот косоглазый сторож... как его звать-то? А, точно: Мишка! Засек, в общем, нас, а мы - с вёдрами, да ещё накануне сороковины соседкиной свекрухи отмечали. Ох, тяжко было от него драпать, с больной-то головушкой! А как полезли под колючую проволоку, я за неё и зацепилась - вон дырища какая! А сколько ведро слив стоит? Да за бутылку и отдала!