Но изменения в XIII веке произошли не только в Западной Европе. В не меньшей мере они коснулись Монгольского улуса. В 1259 году умер великий хан Мункэ. Законным наследником престола стал Ариг-буга, христианин несторианского толка. Уже в 1260 году монголы под руководством нойона Кит-буги двинулись в "желтый крестовый поход" против мусульман — египетских мамлюков. (Последние, кстати говоря, в значительной части состояли из извечных врагов монголов — половцев, проданных в Египет в рабство, принявших формально ислам и фактически обладавших властью в Египте.).
Двинувшись в крестовый поход через Сирию, Кит-буга нойон, разумеется, рассчитывал на помощь естественных союзников — христианских рыцарей-крестоносцев. По всей видимости, заверения в союзе были получены, и Кит-буга нойон им поверил.
Но тамплиеры и не собирались выполнять взятых на себя обязательств. Поскольку ордена создавались и поддерживались папой для войны с неверными, рыцари были заинтересованы не в конечной победе над мусульманами, а в продолжении войны любыми средствами. Ведь "освобождение Гроба Господня" означало бы, что цель существования крестоносного движения достигнута, а ордена должны быть распущены. Тем самым приходил конец и бесконтрольной власти, и деньгам, поступающим из Европы на "святое дело". Подобная перспектива крестоносцев не вдохновляла. Кроме того, по самому своему положению крестоносцы являлись политическими сторонниками папского престола. А в римской курии за прошедшие двадцать лет отнюдь не забыли союза между монголами и "скорбью католической церкви" — императором Фридрихом II.
В итоге монголы не получили от рыцарей обещанной помощи и, лишенные поддержки союзника, были разбиты мамлюками при Айн-Джалуде (1260 год).
Вместе с тем и папа и крестоносцы прекрасно понимали последствия своего демарша. Перед общественным мнением Европы и совершенное предательство, и очередная мусульманская победа нуждались в достойном оправдании. С этой точки зрения сами монголы представляли идеальный объект для дезинформации: за двадцать лет страх перед монгольскими победами при Лигнице и Шайо ни у кого не успел выветриться из памяти. Сознательная ложь папистов упала на подготовленную почву. "Черная легенда" о злых человекоподобных варварах, которые не только помощи, но и отношения человеческого не заслуживают, начала свою многолетнюю жизнь в мироощущении западноевропейцев.
Итак, Л.Н. Гумилев вскрыл социально-политический генезис "черной легенды", но эта констатация коллизии XIII века не удовлетворила его самого. В самом деле, без ответа оставался главный интересовавший Л.Н. Гумилева вопрос — почему ложь, родившаяся в ХШ веке, оказалась столь живучей и надолго пережила породившую ее политическую ситуацию? Ведь и для просвещенного европейца"…азиатская степь, которую многие географы начинали от Венгрии, другие — от Карпат, — обиталище дикости, варварства, свирепых нравов и ханского произвола. Взгляды эти были закреплены авторами XVIII в., создателями универсальных концепций истории, философии, морали и политики".[7] Более того. "К числу дикарей, угрожавших единственно ценной, по их мнению, европейской культуре, они причисляли и русских, основываясь на том, что 240 лет Россия входила в состав сначала Великого Монгольского улуса, а потом Золотой Орды" (там же).
Для объяснения живучести "черной легенды" методов традиционной историографии оказалось недостаточно. И все же справедливости ради стоит сказать и о другом. Вне рамок официальной советской исторической науки существенные предпосылки для понимания природы "черной легенды" существовали еще до Второй мировой войны. Создание таких предпосылок было делом «евразийцев» — новой историко-географической школы, возникшей в эмиграции среди молодого поколения русских ученых. В число «евразийцев» в разное время входили историк Г.В. Вернадский, географ П.Н. Савицкий, философ Л.П. Карсавин, искусствовед П.П. Сувчинский, филолог кн. Н.С. Трубецкой, публицист Г.В. Флоровский и другие деятели изгнанной русской науки и культуры.
Первый сборник трудов «евразийцев», имевший название "Исход к Востоку", увидел свет еще в 1921 году, но, по понятным причинам, он не был знаком читателям в СССР.
Изложение более или менее подробно концепции «евразийства» было бы слишком объемным, да и не входит в задачу автора предисловия. Поэтому мы отметим здесь лишь те основные элементы «евразийского» мировоззрения, каковые являются существенными для нашей темы.
Сердцевиной «евразийской» доктрины стало представление о тождестве исторических судеб России и Евразии. Один из основоположников «евразийства», Г.В.Вернадский, с предельной ясностью сформулировал постулат следующим образом: "…Нет естественных границ между «европейской» и «азиатской» Россией. Следовательно, нет двух Россий, «европейской» и «азиатской». Есть только одна Россия евразийская или Россия-Евразия".[8] Поэтому Россия воспринималась «евразийцами» как "особый культурно-исторический мир", "не просто государство, а одна шестая часть света, не Европа и не Азия, а срединный особый континент — Евразия со своей самостоятельной культурой и исторической судьбой (Утверждение евразийцев. — "Проблемы теории и практики управления", 1991, N 3, стр.125). Соответствовало основной идее и полное переосмысление роли Великой степи в истории России. «Евразийцы» первыми отказались от русской составляющей "черной легенды" — идеи о татаро-монгольском иге, господствовавшей в русской историографии с XVIII века в качестве западноевропейского заимствования российских петиметров. Для «евразийцев» Россия являлась просто православной вариацией единой евразийской Империи, возникшей на базе последнего из прошлых евразийских монолитов — Монгольского улуса. Таким образом, свойственный «евразийцам» взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока привел их к закономерному, хотя и парадоксальному, выводу о безусловно плодотворной, органичной роли кочевников Евразии в становлении России.