Л.Н.Гумилев получил возможность ознакомиться с трудами «евразийцев» лишь в середине 60-х годов, когда его "Степная трилогия" уже была завершена, а пассионарная теория этногенеза еще только создавалась. Но после знакомства с «евразийством» он полностью разделил «евразийские» взгляды и оценки. Примечательно, что такие столпы «евразийства», как П.Н.Савицкий и Г.В.Вернадский (с первым Л.Н.Гумилев познакомился лично в 1966 году в Праге, со вторым долгие годы находился в переписке), считали Льва Николаевича полноправным членом своей научной школы. В позднейших публикациях эпохи гласности Л.Н.Гумилев сам называл себя "последним евразийцем", бесспорно, имея к тому все научно-методологические и моральные основания.[9]
Действительно, в тесных рамкам советской исторической науки Л.Н.Гумилев первым выступил с изложением «евразийской» точки зрения на проблему татаро-монгольского ига, доказывая с фактами в руках, что в истории России никакого ига не было и быть не могло.
И все же, на наш взгляд, абсолютно несправедливо и неправомерно сводить роль Л.Н. Гумилева в борьбе с "черной легендой" исключительно к проповеди «евразийских» взглядов на историю взаимоотношений Руси и Великой степи. Меньше всего Л.Н. Гумилев был эпигоном. "Последний евразиец" творчески синтезировал «евразийские» "предчувствия и свершения" с результатами своих собственных полувековых трудов по изучению этнической истории Великой степи и таким образом превратил собственно «евразийство» из социально-культурологической утопии начала XX века в достаточно обоснованную научную доктрину конца нашего столетия.
Творческий синтез «евразийства» в его наиболее истинных и оправданных положениях, системного подхода в версии Афон Берталанфи, учения В.И. Вернадского о биогеохимической энергии живого вещества биосферы и, наконец, материалы собственных историографических работ по Великой степи позволили Л.Н. Гумилеву совершить качественный прорыв в отечественной науке о человеке. В середине 70-х годов он создает целостную, непротиворечивую пассионарную теорию этногенеза, в основе которой лежит представление об этносе как о биосферном, несоциальном феномене человеческого поведения.[10]
Тогда-то и получила объяснение природа возникновения "черной легенды". Оказалось, что"…неявное отождествление в глазах не только средневековых европейцев, но и китайцев, — народов России и Монголии, сливавшихся для них в нечто целое, хотя и раздробленное и неосязаемое" (стр. 29) есть вполне закономерное с точки зрения теории этногенеза явление. Оно лишь частный случай проявления поведенческой реальности суперэтноса Евразии-России. "Ведь даже в Париже, в школе восточных языков, фигурировал русский, и выражение "поскреби русского и найдешь татарина" было как бы не требующим доказательств". Следовательно, то"…отношение к России, которое в странах Западной Европы считалось вполне естественным и даже единственно возможным: недоброжелательное и несколько пренебрежительное" (стр. 28), представляет собой естественное следствие отрицательной комплиментарности между двумя суперэтносами — Западной Европой и Россией-Евразией.
"Комплиментарность — явление природное, возникающее не по приказу хана или султана и не ради купеческой выгоды. То и другое может, конечно, корректировать поведение контактирующих персон, руководящихся соображениями выгоды, но не может изменить искреннего чувства, которое, хотя на персональном уровне и бывает столь разнообразным, как индивидуальные вкусы, но на популяционном — приобретает строго определенное значение, ибо частые уклонения от нормы взаимно компенсируются" (стр. 30). И потому в рамках пассионарной теории этногенеза сам вопрос о том, кто культурнее: европейцы или степняки, русские или американцы, не ставится вообще. Гумилевская этнология"…беспристрастна, так как единственным ее мерилом является уровень пассионарного напряжения, проявляющийся в частоте событий, последовательность которых образует плавную мелодию чередования эпох и, наконец, заметную смену фаз этногенеза" (стр. 36).
Таким образом, любая идея «отсталости» или «дикости», по Гумилеву, закономерно возникает при использовании традиционного историографического подхода с использованием синхронистической шкалы времени, "…когда этносы, имеющие на самом деле различные возрасты, сравниваются, как будто они сверстники" (стр. 35). Л.Н.Гумилев на конкретных примерах, сравнивая по этническому возрасту Хунну, Германию и античную Элладу (стр. 36 и далее), убеждает читателей в бессмысленности сравнений методами традиционной историографии.
Но, конечно, Л.Н. Гумилев не был бы сам собой, если бы, придя к выводам подобного рода, он оставил свою "Степную трилогию" на уровне обыкновенных востоковедческих штудий. Он приступил к реализации нового, еще более масштабного замысла: написать, опираясь на пассионарную теорию этногенеза, сводную этническую историю Евразии от хуннов до русских. 1989 год ознаменовался появлением основной части этого масштабного труда. Увидел свет новый фундаментальный трактат А.Н. Гумилева — "Древняя Русь и Великая степь", целиком построенный на основе пассионарной теории этногенеза и посвященный анализу взаимоотношений Руси и Степи в VIII–XIV веках. Ее сюжеты, трактующие об источниках и природе "черной легенды", помещены в этом сборнике и, бесспорно, составляют сердцевину нового тематического издания.
Но, увы, для самого Л.Н. Гумилева итоги его многолетних трудов по "черной легенде" оказались неутешительны. Все написанное им и о татаро-монгольском иге и вообще о природе этноса было слишком непривычно для советского научного и творческого истеблишмента 60-80-х годов. Уже появление первых научных работ Л.Н. Гумилева по этногенезу вызвало резкую печатную полемику, кондиции которой были куда как далеки от научных. Тогдашнее руководство Института этнографии АН СССР во главе с академиком Ю.В.Бромлеем обрушило на Л.Н.Гумилева поток обвинений в "географическом детерминизме", «бихевиоризме», «биологизме». В работах ученого адепты официальной национальной политики обоснованно видели отказ от изжившего себя "классового подхода" и прочей обществоведческой атрибутики.[11]