– Сними одежду, всю, – вдруг скомандовал Шредер.
– О, Господи! – сказала Эмми. – Это что, восточный рынок рабов?
Дэвид зло огрызнулся:
– Быстрее, черт возьми!
Девушка ничего не ответила, но скользнула за ширму.
Не привыкшая к своей наготе перед мужчиной, Эмми жалась к ширме. Но Шредер схватил ее, как будто она была манекеном, и подвел к возвышению.
– Подними руки вверх. Вот так.
Он установил их в нужном положении и вернулся к мольберту.
– Ты помнишь, как ты плавала вчера утром? – спросил Дэвид.
– Да.
– Отлично. Припомни это как следует, – Дэвид быстро наносил мазок за мазком на холст. – Представь: солнце только что взошло. Ты на берегу озера. Ты поднимаешь руки вот так, в удивлении. Ты восхищена этим чудесным днем.
Шредер бросил взгляд на застывшую в неудобной позе Эмми и закричал:
– Не смотри на меня! Не думай обо мне! Измени выражение лица. Думай о Кэтрин! Думай о ее возвращении. Ты собираешься вернуть ее сегодня. Разве это не чудесно?
Пока Дэвид внушал ей все это, он работал. Зажигая сигарету за сигаретой, не докуривая порой, Шредер был безжалостен к Эмми.
– Сегодня! Сегодня! – кричал он. – Радуйся тому, что сегодня Кэтрин будет с тобой!
Эмми чувствовала себя уставшей, ужасно уставшей, но еще долгое время он держал ее в таком положении.
Но вдруг девушка слабо вскрикнула:
– Дэвид!
Он яростно взмахнул кистью, призывая ее не двигаться.
– Дэвид! Кровь, кровь идет у тебя изо рта!
Шредер машинально провел тыльной стороной ладони по губам, проверяя. Затем вытер руку о штаны, выругался и начал снова рисовать.
Минут через сорок Дэвид крикнул ей:
– Теперь одевайся!
Чувствуя себя измотанной, Эмми заползла за ширму. Ей было любопытно узнать, что вышло из созерцания ее стройного молодого тела.
Когда Эмми появилась одетая, Дэвид бросил свои кисти и сел, вконец изнуренный, на стул.
Эмми посмотрела на холст с любопытством непосвященной:
– Боже! – воскликнула она. – Ты хочешь сказать, что это я?
– О, я не хотел нарисовать именно тебя, – с иронией заметил Шредер. – Любая рослая девица подошла бы.
– И это все, для чего тебе нужны рослые девицы? – зло спросила Эмми.
Дэвид не ответил. Молча он поднялся и стал накладывать мазки в разных местах холста. Затем он отошел и посмотрел на свою работу: женщина, лебедь, мягкий свет, падающий на воду…
– Неплохо! – констатировал Шредер. – Возможно, если мой туберкулез не опередит меня, я закончу этот шедевр!
Глаза Эмми расширились от ужаса, и она опустилась на стул.
Дэвид подошел к ней и ободряюще похлопал по плечу.
– Не кисни, детка, когда-нибудь эту картину будут оценивать в тысячи фунтов. И если кто-нибудь признает тебя за оригинал модели, то есть, узнает в тебе эту наяду – быть тебе в выигрыше. Это говорю я – Дэвид Шредер! Запомни!
И он осторожно поцеловал Эмми в лоб…
Гроули-холл был огромным древним строением. И сейчас, под потоками проливного дождя, он казался сделанным изо льда и черного дерева. Поколение за поколением достраивали его на свой вкус, пока он не стал таким, как сейчас. Окна разных форм и размеров располагались во всех возможных местах. Перед домом, там, где когда-то было множество клумб с цветами, сейчас, совершенно нелепая на фоне этого, пусть сумрачного из-за дождя, но все же такого милого сердцу добропорядочного англичанина пейзажа, громоздилась палатка-тент.
На площадке мокло десятка два автомобилей самых престижных марок.
Из приоткрытого палаточного полога доносился громкий визгливый голос, то и дело называвший номера лотов и их первоначальную цену. А редкий удар гонга извещал досточтимую публику о том, что вещь продана.
Аукцион по продаже богатой коллекции лорда Джеймса Гроули подошел к своей кульминации. Настала очередь картин.
Среди участников аукциона было немало истинных ценителей искусства. А толстосумы, среди которых преобладали так называемые «новые англичане», разбогатевшие в основном на спекуляциях с военными поставками Второму фронту, держали при себе искусствоведов-советников.
Аукционист был расторопный малый, похожий на опереточного актера-любовника: прямые набриолиненные волосы и черные, слегка подкрученные кверху усы.
Он картинно закатывал к небу свои маленькие нахальные глазки, когда лот набирал значительную сумму. И важно ударял в гонг, с видом победителя оглядывая публику.
– Продано! – эта сакраментальная фраза аукциониста встречала неизменное одобрение собравшихся.
– Дамы и господа! Прошу внимания! – аукционист сделал актерскую паузу. – Четыре рисунка и портрет «Наяда» работы знаменитого нашего соотечественника Дэвида Шредера!
Зал восторженно загудел в ответ.
– Дамы и господа! Коллекция продается целиком. Таково условие аукциона, – ведущий откашлялся. – Торги мы начнем с двух тысяч фунтов.
Замелькали поднятые руки. Аукционист начал счет:
– Три тысячи фунтов? Кто больше? – он торжественно оглядел зал.
– Три с половиной! – громко произнесла дородная дама в норковой пелерине.
– Четыре с половиной! – дама с неприязнью посмотрела на крупного осанистого мужчину в клетчатом пиджаке, который сидел как бы в стороне от основных участников торгов.
И по тому, как небрежно был повязан его шейный платок, и как с растяжкой и едва уловимым акцентом произносил он слова, было понятно, что в игру вступил иностранец.
– Пять с половиной тысяч! – не уступала дама.
Ее щеки покрылись пятнами, а глаза метали молнии в сторону соперника.
– Семь тысяч с половиной! – иностранец даже не посмотрел в сторону конкурентки.
Он не спеша достал из накладного кармана блокнот и стал делать в нем какие-то пометки маленьким карандашиком.
Аукционист почувствовал «крупную рыбу» и придал торгам темп.
– Восемь тысяч! – дама взмахнула перчаткой.
– Десять тысяч! – иностранец выкрикнул цифру, от которой по залу пронесся ропот.
– Десять тысяч с половиной! – не очень уверенно произнесла дама, с нескрываемой ненавистью глядя на соперника.
Но иностранец и не думал сдаваться:
– Двенадцать тысяч! – прозвучало в ответ после непродолжительной паузы.
– Двенадцать тысяч – раз! – закричал аукционист.
Зал напряженно затих.
– Двенадцать тысяч фунтов за несколько шедевров Дэвида Шредера! – солировал аукционист.
Зал ответил молчанием.
– Двенадцать тысяч фунтов – три! Продано! – удар гонга был такой силы, что у публики едва выдержали барабанные перепонки.
И сразу к иностранцу бросились со всех сторон. Трясли его руку, хлопали по спине. Журналисты щелкали фотоаппаратами. Один из них подскочил к покупателю с микрофоном и, не давая опомниться, затрещал: – «Местная радиокомпания». Пожалуйста, сэр! Ваше имя! Я хочу, чтобы вся Англия знала, кто приобрел изумительную коллекцию картин Гроули-холла.
– Не думаю, что мое имя обрадует англичан-патриотов, – пробурчал иностранец, пытаясь отделаться от назойливого репортера.
– Ну, почему же вы так о себе! – игриво проговорил в микрофон комментатор. – Откройте тайну, и мои соотечественники с восторгом вам зааплодируют!
– Тогда пеняйте на свою настырность! – иностранец взял из рук репортера микрофон и отчетливо произнес:
– Да, я американский подданный, Джек Льюис, приобрел не только великолепные рисунки Дэвида Шредера, но и фарфор Гроули-холла, и столовое серебро Гроули-холла, и, наконец, сам Гроули-холл. Так что, господа хорошие, торги закончены, и я бы попросил вас как можно скорей очистить территорию частного владения. Понятно?!
Последние слова американец нарочно так громко прокричал в микрофон, что их услышали все, кто находился в палатке.
Репортер с ужасом и почтением смотрел на возвышавшегося над ним Льюиса и все не осмеливался забрать у него свой микрофон.
Наконец Джек сам воткнул его в оттопыренный карман куртки репортера и, подталкивая бедолагу к выходу, незлобливо пошутил: