- Был он на каторге в Рогервике, теперь же со всею той каторгой сюда переведен, на Васильевский остров. Кунсткамеру какую-то строят для царицы.

Сверху послушались голоса гостей, требовались услуги.

- По местам! - вновь скомандовал Цыцурин.

- Опять пойдут сборы да поборы, - уходя сказал Весельчак буфетчику. Ради передач любезному атаману опять последнюю копейку выкладывай!

- Да уж она у тебя последняя! - ответил буфетчик. - С каждого дела львиную долю получаешь!

- Не велит Цыцурин полицейского брать, - с досадой покривился Весельчак. - А с того корпорала хорошенький бы выкуп получился!

Уходивший Цыцурин не расслышал, о чем перешептывались два его клеврета. Однако у него было безошибочное чутье вожака, и он поманил Весельчака в сторону.

- Ты любишь разные самовольства. Так вот, предупреждаю тебя насчет того полицианта. Забыл что ли, как барыня тебя за самоуправство велела в колодец на веревке на всю ночь опустить?

Весельчак состроил обиженную мину, взял жезл мажордома и отправился на свой пост.

5

Там они увидели предмет своих переживаний. Максюта был одет в узенький академический кафтанчик, который одолжил ему Миллер. Руки торчали из обшлагов. Все ему здесь было непривычно, и сидел он на краешке стула, озираясь по сторонам.

В пасти огромного камина пылало целое бревно. Поваренок в колпаке поворачивал висящую на цепях тушку барана. На буфетной стойке позванивал хрусталь. Шум голосов создавал ощущение приятной тревоги.

Над буфетом высилась грубая деревянная фигура в зубчатой короне. Это был король Фарабуш, покровитель мореходов. Фигура эта некогда украшала бугшприт португальского купеческого барка. Лет пять тому назад, в одну из осенних ночей, португалец, везя груз соболей и Мамонтова зуба, в Финском заливе налетел на песчаную банку. Пока собирались его снимать, груз оказался растащенным, а судно развалилось под ударами балтийской волны. Так король Фарабуш переселился в буфетный угол Чистилища.

Максюта с изумлением смотрел на желтые бока, отполированные морем и ветрами.

- Сударь! - раздался над его ухом вежливый голос буфетчика. - У нашего подъезда застряла карета. Не поможете ли ее вытащить?

С воспитанной в армии готовностью исполнить приказание или просьбу Максюта вышел на крыльцо. Неправдоподобный свет небес без теней равномерно освещал все в природе. И застрявшая карета возле крыльца смотрелась так, будто ее вырезали из бумаги.

Он наклонился, чтобы плечом приподнять облучок кареты, как чьи-то вонючие ладони грубо закрыли его рот. Шею захлестнула петля, и вот уж он понял, что ни дышать, ни кричать больше не может.

Но это с ним уже случалось в урочищах старой Москвы в его далекой юности. Он сжался в пружину, готовую развернуться, стараясь, однако, показаться размякшим, покорившимся. И вдруг выпрямился, отбросив врагов, скинув проклятую петлю. Но тут же десяток рук с удвоенной яростью вцепились в его тело.

Вертоград полнощный сиял огнями в три жилья. Из верхних окон слышалось неторопливое: "Пас!", "Прикупаю!", "Козыри трефы!" Двигались тени, звучала странная музыка, а у крыльца ожесточенно дрались люди, сыпались удары кулаков, слышались ругательства, всхлипы.

Максюте удалось раскидать нападающих - сколько их было? Он побежал огородами, между грядок с укропом стремился к Мойке.

Река Мья, или в просторечии Мойка, в те годы не была проточной. Начинаясь средь болот Царицына луга, она лениво петляла, образуя заводи. Царь Петр повелел прорыть каналы, спустить ржавую воду, а берега укрепить бревнами. Всюду валялись эти бревна.

Максюта бежал по тропинке и слышал за собой настигающий топот: видимо, враги решили с ним покончить. Раненая нога не давала ему бежать скорее. Соображал на бегу, что попадает меж канав и ничего ему не остается, как броситься в вонючую воду.

У берега он круто повернул и побежал вдоль речки, распугивая диких уток, которые там гнездились. Добежав до старой ивы, склонившейся к воде, он увидел совсем невдалеке мостик, и по этому мостику шли, разговаривая, какие-то прохожие.

Но поворачивать было поздно. Он схватился за корявый ствол ивы, а преследователи вцепились в него. Академический кафтанчик затрещал. "Бедный Миллер!" - подумал Максюта.

Между тем люди, проходившие по мостику, услышали шум схватки.

- Глядите! - крикнул шедший впереди. - Тут кого-то избивают!

- Брось, Антиох, - отвечали ему товарищи. - В Санктпетербурге вечно кого-нибудь избивают. Лучше досказывай про Остермана!

- Ой, братцы, - не унимался тот. - Здесь пятеро нападают на одного!

- Экий ты рыцарь! - засмеялся один из его спутников, самый высокий, и крикнул нападавшим на Максюту: - Остановитесь! Всем немедленно подойти сюда!

- Ишь командир! - с досадой сказали держащие Максюту. - Ты что, тоже из полиции?

- А вы что, ослепли! Не так темно, чтобы мундиров не видать. Мы преображенцы!

- А нам наплевать! - нагло отвечали ему. - Преображенцы, так и ступайте своей дорогой!

Накинув петлю, они спешили покончить с Максютой.

- Ах, наплевать? - в один голос вскричали на мостике. - А ну, преображенцы, затронута наша честь!

Вжикнули шпаги, выдираемые из ножен, раздался топот ног. Максюта почувствовал освобождение, жадно глотал воздух.

- Евмолп, не кипятись! - кричали где-то за спиной. У них ножи!

Но преследователи Максюты боя не приняли, ринулись наутек.

- О-го-го! - смеялись преображенцы. От тебя, Евмолп, от одного все пятеро разбежались.

Да это лакеи, презрительно отвечал тот. - Нет ли лучше кусочка тряпки, руку перевязать?

- Ты ранен?

- Пустяки, царапина. Я вырвал нож у одного татя, который хотел его в жертву свою засадить.

Преображенцы подозвали слуг, следовавших в почтительном отдалении. У них в сумках были все лекарства, необходимые на случай дуэли или потасовки.

- Вас ограбили? - участливо спрашивали освободители.

Максюта все еще обнимал ствол ивы, уткнувшись в шершавую кору. Дрожь его била, хоть он и в боях бывал, и видывал всякое.

- Дайте ему в себя прийти, - говорил самый высокий из преображенцев, горбоносый и с турецкими усами. Он рассматривал кривой нож, вырванный у противника. - А ты, Евмолп, герой настоящий. Прямо Дон Кихот гишпанский, хотя в своей сельской простоте, наверное, ты и не знаешь, кто он есть.