Даст, бывало, хозяин стакан горилки:

-- Катай, Матвей!

Да возьмешь косу -- как пойдешь, как пойдешь вдоль, а хозяин стоит и только рукой махнет, где поворачивать... Тогда вольные степи были -сколько кто закосил, то и твое... Только никто за мной угнаться не мог... Сколько же я этой травы степной положил! И все вот этими руками... Да и домой вернулся... Тридцать три года в экономии у пана Корецкого протолкался...

-- Тридцать три года?

-- Тридцать три года, как одну копейку... И на отработку и на срок... И зимой и летом... И в дождь и в снег. А пан бешеный. Выйдет в поле и матюгами, матюгами... Ну и матерился же, сукин сын! Бывало, материт, материт, а я молчу. А потом я ему:

-- Кончили, барин?

-- Кончил.

-- Так теперь я начну.

И к нему:

-- До каких же пор ты, раз... издеваться будешь?

Да как возьмусь, как возьмусь!.. Он матюгами, а я еще крепче. Тогда он как загремит:

-- В тюрьме сгною сукиного сына!

-- Тюрьма, -- отвечаю, -- наша! Для нас тюрьма! Что пугаешь! Да приду же я когда-нибудь из тюрьмы, век там вековать не буду! А ты куда денешься? Изожгу! На пепел изожгу!

Тогда он на коня, и ходу...

Четверо нас таких было... Один из Федоровки, один из Песков, один из Броварок, а я из Маниловки... И никому мы не спускали.

Говорил тогда пан:

-- Из каждой слободы по сукиному сыну!

Но боялся меня пан! Ей-богу, боялся!

Довелось и в тюрьме сидеть... Приказчика едва не убил!.. Эх, и бил же!

-- За что?

-- За неправду бил... На отработку снопы возил. Тяжкая была отработка. Даст пан десятину, а ты ему за одну эту десятину три десятины выкоси, свяжи, свози и сложи. А баба моя тогда вот этой дочкой тяжелая ходила... А снопы, как гири... А скирды под облака... Я на скирде, а баба снопы с арбы кидает... Побросай снопы, если она вот-вот рассыплется!.. А он, приказчик, значит, ходит, гадина, и все ему не так, все ему не так!.. Забрался на скирду и давай то, что я сложил, разбрасывать... Столкнул я его со скирды и сам за ним. Да как насел -- бил, пока хотелось. Судили меня -- выкрутился... Нашли, что приказчик неправильно поступил... Не смирялся я! Никогда не смирялся!.. Меня уже тогда называли... Как же это оно?.. Ливоруционером меня называли... Я и тогда этого ждал. Я знал, что оно будет... Вот это будет, что теперь пришло... Революция... А уже как пришло... Ни единого раза в сборне [2] не пропустил... Да все думаю: "А что бы пан сказал, если бы был живой..." Пропал пан еще до революции. Помер... Вот хожу на сборню, слушаю. Нет панов. Нет даже посмотреть. А я тридцать три лета и тридцать три зимы подряд вот этими руками пану за шкуру сало закладывал. Вот как было. А теперь наша взяла... Хожу это и радуюсь... Вдруг говорят: "Гетман"... Вдруг: "Немцы". И к нам заявились... Бьют. Неужели, думаю, пропало все?.. Пришли немцы, собрали нас на площади, а сами вокруг... Что же, думаю, будет?.. С ними и наши каратели... Уже кое-кого били... Стоим мы... А я к ним:

-- А позвольте, -- говорю, -- спросить, как вас атитуловать?

Заметил я, как один у них спросил:

-- Куда вы, товарищи, едете?

А они его в четыре нагайки как взяли:

-- Товарищи, говоришь?!

Клочьями мясо с него рвали...

Так вот я и спросил, как их атитуловать -- господами или благородиями.

Один подскочил да нагайкой меня по ногам.

-- Аратар! -- говорит.

"Бей, -- думаю. -- И тебя когда-нибудь ударим!"

Сколько они тогда народа перепороли! Буржуи выдавали...

А потом снова наша взяла...

Было, всего было. И все-таки наша сверху...

А как Махно как-то раз под пасху в село ворвался... Поплакал я тогда... Савку моего едва не зарубил, идол!.. Восемь человек тогда в щепки потесал!.. Приехал как раз Савка из Красной Армии. Взял ребенка и пошел к куме. А махновцы и прискакали... А он приоделся, побрился... Известно, из армии пришел...

Они к нему:

-- Документы?!

А у него тогда был документ, что он на курсы назначен...

Забрали они его с ребенком в штаб. А мы и не знали. Сидим у соседа на обеде: жена у него как раз умерла... Вдруг прибегает баба:

-- Савку вашего забрали!

Сорвался я с невесткой и в штаб. А штаб в Верхней Маниловке. Бежим с невесткой... А невестка, хоть и с ребенком -- так молодая же, а мне уж куда бегать! Бегу, а под грудью горько мне, горько... Не добежал до штаба, вот примерно как до нужника, и упал... Подхватился и опять бегу... Прибежали...

-- Савку моего, -- прошу, -- отдайте! Один он у меня! И дети малые!

Махно сидит у стола, а около него костыли... Мы с невесткой к земле припадаем и плачем, плачем... Вдруг входит какой-то адъютант. Головища у него, как вот бывает собачонка кудрявая.

-- Потесать, -- спрашивает, -- батько?!

И тут:

-- Собирайся! В поход собирайся!

Удирать, значит, нужно...

Махно к Савке:

-- Твое счастье. Иди!

А тот, кудрявый, и говорит:

-- Может, батько, хоть арапников всыпать?

-- Не нужно! Собирайся!

Выскочили мы с Савкой.

А восемь человек хороших хлопцев в щепки порубил.

* * *

Рассказывает дед Матвей о жизни своей... И люльку курит и сплевывает... И в голосе деда Матвея слышится сила какая-то земляная...

Пережили. Все пережили.

-- А скажи ты мне, что оно за "шехпалка" такая? Откуда оно пошло?

-- Это, дед, нам на село помощь, чтобы из темноты быстрее выбрались... Рабочие в городе сознательнее нас, вот и взялись за шефство, чтобы нам помочь...

-- Вон оно что! Значит, я тоже за "шехпалку" был. Над лазуретом... Взялось наше село лазурет содержать... Вот меня и назначили... Собирал я яйца и возил в Кременчуг, в лазурет... Там солдаты из Красной Армии поранятые лежали... А почему меня назначили? Потому, что у меня, брат, не попасешься. У меня, брат, черта с два к карману прилипнет... Все, брат, до крошечки, в лазурет! Было так, что не досчитались в комитете пятнадцати крашанок... Когда смотрю, а они под шкафом... Я туда, а они с дырочками... Хлопцы говорят:

-- То мыши, дед!

А я говорю:

-- Чтобы мне этих мышей больше не было! А то головы раз... И поотрываю. Для ранятых собрано, ранятым и должно быть.

У меня не попасешься!..

Нагрузил воз и в Кременчуг, в лазурет... Привезу.

-- Здоровы были!

-- Здравствуйте, дедушка!

-- Воспитания вам привез!

Встаю и иду в палату... А дохтур за мной. Подхожу к больному; лап за тухляк:

-- Перемените, потому негодящий!

Подхожу к другому: лап.

-- Переменить!

А я новые тухляки привез...

Вношу хлеб, вношу яйца.

-- Ешьте, товарищи ранятые!

А дохтур:

-- Так нельзя, дедушка. Им по назначению есть полагается.

-- Как, -- говорю, -- нельзя? Пусть едят и поправляются. Ешьте! Чтобы все при мне поели!

-- Нет, -- говорит дохтур, -- так нельзя... Мы выдадим им сколько нужно.

-- Ну, -- говорю, -- выдавайте. Только чтобы все до щепки им было выдано!

-- Да не беспокойтесь.

Хороший дохтур был...

-- А чего, -- говорю, -- дух у вас в лазурете тяжеловатый? Прибирать нужно!

Сразу же помыли, карбол-кислотой побрызгали...

-- Вот это, -- говорю, -- так. Так и должно быть!

Ходят они за мной, слушаются.

"Шехпалка" я -- ничего не попишешь.

* * *

Правду люблю. Разорву, если не по правде... Вот в Полтаву ходил, на суд, ходил за правду.

-- Как же так?

-- А так... Лесники обыск в селе делали... Все село трясли. Дерево, что ли, искали... Приходят ко мне:

-- Здравствуйте, дед!

-- Здравствуйте!

-- Можно ли у вас обыск сделать?

-- Почему же, можно, -- говорю, -- а из Манжелии, из района, у вас мандат на обыск есть?

-- Нет.

-- Так идите, -- говорю, -- откуда пришли!

Один ко мне... Замахивается.

А я его метлой.

Подали в Манжелию, в суд... Не берет ихняя.