Девочки на уроках труда под руководством учительниц вышивают. Они уже умеют шить: еще до школы помогают матерям, которые шьют всегда подошвы или орнаменты, узорные праздничные пива или одежду из нерпичьих шкур. Жесткая нерпичья шкура плохо слушается в маленьких пальчиках, трудно прокалывается; но девочки всего мира играют в куклы — чаще всего девочки шьют, с завидным терпением, старательно, одежду для своих кукол… Ненецкая кукла — это или выструганные отцом или братом чурки с головками, или просто гусиный клюв, на круглом оранжевом кончике которого можно увидеть, если вы, конечно, умеете, загорелое личико. Крохотная одежда из обрезков шкур почти во всем повторяет взрослую одежду; к подолу ее пришиты маленькие тобоки, туго набитые мхом, — у гусиного клюва ведь нет ножек. Тобоки бывают даже с узором.

А в школе девочек учат вышивать кошек с голубыми бантами. Они никогда не видели кошку, или «коску», как все здесь произносят, и не очень любят ленты — это не их жизнь.

Но девочки доверчиво слушают учительницу и постепенно начинают стыдиться своих кукол, своих привычек, своей одежды — своей жизни.

Детей привозят в школу в самой лучшей одежде, украшенной орнаментами, ленточками сукна и медными украшениями, и, оставив детей в поселке, увозят ее обратно. Детям в школе не позволяют носить свою удобную и теплую одежду.

Одежда, не по росту, плохо сшитая, особенно удручает на детях. Ребят переодевают в одинаковые серые пальто; и мальчики и девочки обуты в сапоги осенью и валенки зимой, тоже часто не по размеру — они передаются от одного к другому поколению школьников. Привыкшие к меховой одежде и обуви, ребята мерзнут.

Когда же за ними приезжают, чтобы увезти на каникулы домой, в тундру, они вновь преображаются в ловких, удобно и любовно одетых ребят, с младенчества умеющих править упряжкой оленей, бросать на ветвистые оленьи головы аркан и обращаться с оружием…

Новый год.

У нас горят все лампы, и на двух из них даже надеты хитроумные — чтобы не загорелись — цветные фонарики.

Елка — та самая, переданная с «Юшара», — стоит на полу, ничем не украшенная. Она сохранялась на чердаке. Сейчас, оттаявшая в относительном тепле, она вся распушилась, зеленая. Пахнет солнцем.

У нас гости. Уэско и Таули приехали из тундры. Нидане с мужем и сыном пришли из поселка.

Мы сидим на полу, на шкурах вокруг сдвинутых ящиков из-под масла, накрытых куском еще не загрунтованного холста: низкий стол привычнее нашим гостям. Постепенно они становятся более разговорчивыми.

Нидане в лицах рассказывает Уэско содержание наших картин, с двух сторон возвышающихся над нами, — сидим, как на дне ущелья. Потом Уэско, наклонив голову и почти касаясь лбом лба Таули, говорит ему что-то изобилующее придыханиями и ударениями. Потом, очевидно решив, что так будет понятнее, поет. Таули слушает очень внимательно.

Проговорив все по-ненецки, он повторяет то же самое по-русски — для нас с Володей. Оказывается, он рассказывает свою родословную — это все равно что рассказывать родословную острова.

Не только мы, но и все гости очень внимательно слушают, хотя, я думаю, все это они знают не хуже самого Уэско.

По пропетому стариком рассказу Володя вычертил потом интересное «генеалогическое древо» — родословную островитян, которые продолжают жить очень большой семьей. Родственники все. Родственные связи тянутся на материк — в Большую и Малую тундры справа и слева от Печоры.

Островитяне очень внимательно относятся к своим родственным связям, часто преодолевают большие расстояния, чтобы навестить родственника, которого они никогда не видели, и никогда не упускают возможности рассказать о том, кто кому брат.

Часто мы встречали людей за сотни километров от острова, удивительно похожих чертами лица или чем-то неуловимым в этих чертах на знакомых нам островитян. Иногда мы осмысливали это сходство только в процессе работы, рисуя их лица, в рисунке вспоминая знакомые характеры. В этом занятии было для нас что-то очень увлекательное и притягивающее. Очень интересно, когда черты лица, характерные для одной семьи рода, вдруг обнаруживаешь у членов другой семьи, давно живущей далеко от первой. Как давно? Почему так случилось?

Ненцы неожиданно охотно рассказывают об удивительных историях того времени, когда не ходили пароходы и ненцы с Большой земли пересекали опасное море на парусных карбасах, добирались до островов, утверждая старые или создавая новые родственные связи.

Рассказывают о том, как часто уносило в море преданных родственников, жаждущих свидания с людьми своего племени, как осваивали они новые острова или погибали в море.

О том, что остров уже был населен, когда сюда приехали первые «ненецкие люди».

— Это были русские, те, которые крестились вот так, — показывает два пальца, — а потом их заставили креститься вот так… а они почему-то не захотели и переселились с Большой земли на остров, и, когда сюда потом, попозже, приплыли ненцы, тех русских оставалось уже совсем мало — они не ели сырого мяса и все заболели цингой.

— Оставшиеся ставили умершему крест — там что-то было вырезано и написано, но мы не могли прочесть, а совсем последние сами приготовили себе кресты, и мы их похоронили. Всех вместе, за речкой Большой Паарков, на востоке. Там ручей есть. Покойничий.

— Кресты мы не трогали — это были их покойники и их кладбище, мы не хороним своих в тех местах. Совсем уже недавно какая-то экспедиция сожгла кресты. Зачем? Не знаю зачем — на дрова, наверное. И наших сядэев — наши шаманы ставили их на высоких сопках — тоже сожгли. Не знаю зачем — сожгли, и все.

— …А одна женщина в пургу потерялась от аргиша, ее снесло на лед, и льдину прибило на остров. Никого не нашла — всю зиму одна жила. Чем? А олени? Убивала и ела. А береста ведь всегда у женщин хранится. И щепки были в санях; так одна и жила. Всю ночь. Только уже весной людей встретила. Потом так и осталась у нас жить. Кто? Ну, ты же ее знаешь. Хада Ваэрми.

Островитяне рассказывают об этих случаях так, что, кажется, все они независимо от возраста были свидетелями гибели фанатиков, бежавших от реформ Никона, и будто сами встречали весной эту женщину, прожившую зиму — ночь во мраке снегов.

В тундре новости не стареют. Бережно передаются из чума в чум, бережно хранятся.

У островитян свое представление о времени, иное его исчисление. Конечно, официально они пользуются европейскими понятиями, но только официально. Они иначе делят время года, их понятие месяца несколько отлично от нашего.

Год делится на обычные четыре части, и называются они: месяц весенний, месяц летний, месяц осенний, месяц большой темноты.

Более короткие отрезки времени — время отела (можно — месяц отела, май); месяц, когда падают у оленей рога; месяц, когда гнездятся птицы; месяц, когда ловится омуль; месяц, когда птицы собираются в стаи; месяц, когда замерзает море…

Нам так и не удалось понять — ведь ненцы почти никогда ни о чем не расспрашивают, — как они узнают, где найти родственника в Малоземельской тундре, которого они вообще никогда не видели и которому, по их исчислению, будет теперь, наверное, лет пятьдесят, и как узнают о том, живы ли вообще эти люди, лет десять назад почему-либо покинувшие остров.

И все это выглядит вполне естественно.

— Ну я же говорила. Я так и знала, что белил не хватит!

Белил действительно не хватит. Того, что осталось, хватит одному недели на две, а ведь работают двое…

К кому взывать о помощи? В Киев далеко…

Два дня сочиняем радиограмму о красках: «Архангельск, Косцову». Кроме масляных белил, нам нужны еще и гуашь и бумага. Как рассказать в радиограмме, чтобы было все понятно?

Дни после ухода солнца похожи на дни, когда ушел пароход.

Из какой-то давно рассказанной сказки я помню, как первобытные люди, глядя на заходящее солнце, каждый раз боялись, что оно не покажется снова над горизонтом, и призывали его заклинаниями, и задабривали жертвоприношениями. Как они радовались, наверное, эти люди, когда оно появлялось вновь!