Плывущий по воде снег и лед в кровь царапают посиневшую кожу; мы стоим на перекрещенных хореях.

Я тяну за остатки упряжи, Володя и Хурк приподнимают оленей за морду и хвост, чтобы высвободить изо льда их ноги. Вытащенный уже было олень тяжело плюхается обратно в воду, в ледяную кашу.

Мы давно уже не чувствуем, куда ступают босые подошвы ног, мы не чувствуем ни холода, ни толчков, ни порезов от плывущего мокрого льда — олени тонут!

Хурк, нервничая, бьет оленей хореем, заставляя их своими усилиями помочь нам. Я не помню, сколько времени мы провозились с упряжками. Едва выбравшись на берег, олени отряхиваются, как собаки, разбрасывая холодные брызги, и тут же, снова опустившись на колени, жадно хватают мох.

— Теоретически мы должны простудиться, — говорит Володя и, взяв у совсем выбившегося из сил Хурка топор и остатки бревна, которые мы увезли с собой, делает костер.

Снова пьем горячую снеговую воду с сухарями — мы все больше хотим есть.

К утру мы останавливаемся на берегу речки со странным названием Мязь Буе Яха — Речка, На Которой Ветер Уносит Чумы. Эта речка не пугает нас своим безмолвием — она вскрылась. Полноводная река ревет и бурлит, образовывая водовороты у камней.

Хурк ищет брод.

Но попробуй найди брод у весенней речки! Хурк привязывает моих оленей к своим санкам — «только не боись, не боись, забоишься — забоятся олени», — мы съезжаем в воду. Вода выше копыльев, выше шкуры, вода по пояс… но мы переехали! Отряхиваемся, как олени; на том берегу остались Володя и Лапа.

Собака бросается в воду первой, ее сносит к камням. Хурк бежит по берегу: «Лапа, Лапа!» Лапу, отчаянно гребущего, уносит за сопку, за поворот реки.

Видя, как сильно снесло Лапу, Володины олени отказываются идти в воду, упрямо поворачивают вдоль берега.

Хурк бросает Володе через реку тынзей и через бурлящую реку объясняет Володе, как завязать аркан на шее у передового, чтобы веревка, за которую мы вдвоем будем тянуть, не задушила оленя.

Ненецкие узлы — это целая наука: по-разному вяжется веревка, если надо просто удержать оленя, и веревка, которой он привязан к нартам; узлы на клади саней отличаются от узлов на сплавляемых бревнах; узлы надо вязать правильно, во избежание разных неприятных случайностей.

Мы перетягиваем Володину упряжку через стремительные потоки ревущей весенней воды. Выжимаем меховую одежду, и Хурк, снова распустив оленей, идет к бывшему когда-то здесь стойбищу — может, остались дрова.

Возвращается с несколькими палочками, за ним ковыляет совсем промокший, с порезанными пальцами Лапа.

Снова костер — сушим одежду; но мешок с сухарями при переезде был вместе с санями под водой — вместо сухарей у нас с полмешка черного месива, пахнущего кислым.

Хурк ножом отрезает пант у одного из оленей, который покрепче, хлыщущий кровью отросток перевязывает веревочкой. Обчистив кожу с шерстью, обедает пантом. Мы не решаемся.

Мязь Буе Яха была началом такого трудного пути, что я уже не помню, сколько дней это продолжалось, сколько раз мы купались в холодных озерах, вытаскивая провалившуюся последнюю упряжку; чаще всего две упряжки лед выдерживал, третья проваливалась. В памяти осталось ощущение холодной воды, прилипающего к телу мокрого меха, радости, что мы снова на берегу. Через каждые три часа нужно было пасти, подкармливать оленей. Отдохнув, с трудом собрав их и двинувшись в путь, мы вскоре снова барахтались в очередном озере.

Мы обессилели, как олени, и засыпали прямо на мокрых шкурах.

— Теоретически мы должны уже умереть от воспаления легких, — говорит Володя.

Но по непонятным причинам ни у кого из нас нет даже насморка.

У нас есть только чувство голода: черная каша с кисловатым запахом, невкусная, но вполне съедобная, размокая все больше и больше, вытекает из мешка…

И вдруг мы увидели куропаток. Белых-белых, весенних — с красными бровями, черненькими пятнышками на крыльях и лохматыми лапками…

Хватаю мелкокалиберку — одна птица падает тут же, где стояла, а вторая улетает.

Полный презрения Хурк говорит:

— Сейчас еще и хвалиться начнет. Тоже — целится в самца…

Смотрю — действительно самец.

Если убить самку — она без красных гребешка и бровей, — самец никогда не покинет подругу, даже мертвую. Его легко убить вторым выстрелом.

— Иди ищи вторую пару, а я найду дров.

Ползу по снегу и по лужам, не выбирая сухих мест, и приношу пять куропаток; Володя уже выпряг оленей.

Сидя на сопке кружком, мы яростно ощипываем птиц. Варим куропаток в чайнике, едим, макая в золу — нет соли, — и засыпаем, впервые за несколько дней почти насытившись.

Путь, который зимой проделывают часов за двенадцать, мы прошли за девять дней. Нам встречался и туман с дождем. Хурк сбивался с дороги, мы спали на солнечном ветру и делили на всех остатки полусухой одежды. Добравшись все-таки до чума Уэско, мы проспали полтора дня. Нас не будили.

Когда мы, наконец, проснулись, старика не было в чуме.

Ненцы совершенно не выносят двух вопросов: «куда» и «сколько». Сколько убил нерп, сколько убил гусей, сколько родилось телят, сколько поймал дров — эти вопросы бестактны и недопустимы, на них всегда один ответ:

— Не знаю. Разве мы считаем.

Однако точно известно, сколько было нерп в унесенных морем капроновых сетях и сколько бревен из плота разбросал по морю ветер.

Мы только через пять лет узнали, что старик, беспокоясь, что мы не появились даже на пятый день, поехал нас искать — поехал другой дорогой, достиг места нашей эпопеи на Песчанке и оттуда уже отправился по нашим следам… Через пять лет при случае он до подробностей точно рассказал нам, где мы полоскали мешок от сухарей, а где разрывали мою куртку и ковбойку, чтобы обернуть ими ноги, потому что пимы у всех раскисли.

Середина июня. Некончающийся день.

— Даже уши болят! Куропатки орут, ручьи шумят, солнце светит, — говорит Хурк, жмуря покрасневшие веки.

День отличается от ночи тем, что ночью иногда стихает ветер. Тогда и в чуме слышны голоса ручьев и птиц.

Одуревшие от света и тепла птицы заняты только своей жизнью — их не стреляют даже, их ловят в капканы.

За важенками прыгают темные длинноногие неуклюжие телята. Прилетели и гнездятся гуси. Оттаивают болота и трава.

Никто не живет сейчас в чуме — все заняты охотой: женщины охотятся на куропаток, мужчины, охраняя стада от волков, бьют гусей.

Охотиться здесь так же естественно, как жить, но убивают только для еды, для одежды. Охота — труд, часто опасный.

В кажущемся бездействии островитяне могут терпеливо ждать нужного ветра, чтобы привезти, допустим, плот дров; ждут прилива, чтобы спустить на воду кунгас… Но что бы они ни делали: пилят ли дрова на берегу, вкатывают ли на высокий берег строительный лес или просто ждут — всегда поблизости лежат ружья.

Юноша ненец, работавший пекарем, жаловался, что ему «никак невозможно» на такой работе.

— Поставлю тесто — иду на охоту: гуси же летают! Вернусь с охоты — оно уже чуть ли не на пол убежало… Просто нервов моих не хватает…

В жизни перемежаются ожидание попутного ветра и ожидание сезона охоты с радостями охоты и ее опасностями.

Ловчее других ставит силки и капканы на куропатку мать Таули. Она всегда чем-то занята. Я не знаю, когда она спит. Сидя на сопке, в стороне от чумов, она всегда или шьет, или дробит выветренные оленьи кости, добывая из них костный жир. И только иногда, солнечной ночью идя за водой к ручью, старуха остановится, сядет. Закурит и долго-долго сидит, то ли отдыхая, то ли о чем-то думая…

Даже при свете солнца мне не удается рассмотреть черт ее темного лица.

Часто она всю ночь охотится.

Хурк посвящает нас в хитрости этой охоты:

— Бабушка все же старая, ей уже трудно стрелять. Она возьмет петуха — ну, кто-нибудь убил — и поставит его на палочке, под кочкой. Под самой высокой кочкой. Поставит, чтоб стоял, как живой, и голову ровно держал. Потом на кочке снимет мох до льда и поставит туда капкан и мхом прикроет. Потом отойдет в сторонку и тихонько сидит. И все.