Снова пришли пароходы.

— Вот, пароходы пришли, — повторяя новость, приветствуют друг друга люди.

На разгрузке стремятся работать даже подростки: всем хочется попасть на корабль, вблизи рассмотреть и потрогать его.

В иллюминаторах, на мачтах, на работающих лебедках круглосуточно горят электрические, ярче зари огни; ветер доносит обрывки музыки, голоса радио, голоса другой жизни; когда туман скрывает пароходы, все равно слышны и скрежет лебедок, и стук моторов, и эти голоса, напоминающие — пришли пароходы!

Срочно строят причалы, на причалы срочно проводят электричество, берег становится жилым.

Разгружаясь, становясь легче, пароходы сидят менее глубоко, подходят все ближе к берегу — вот они, большие, черные, привязанные якорями, торопят разгрузку, дают протяжные требовательные гудки.

— Всем на разгрузку.

Надо поднять повыше сложенные на песке лес, крыши, двери, окна, ящики — идет шторм.

Работают все — пароходы пришли!

Новые желтые доски пола запачканы глиной, завалены осколками битого красного и самодельного серого кирпича, стружками, щепками; замерзают лужи расплесканной воды; бродят или, свернувшись, спрятав в шерсть хвоста нос и согреваясь своим дыханием, дремлют собаки.

Тут же, прямо к полу, прибита красная семиметровая полоса сатина.

Выделяясь среди всего этого строительного мусора четкими ритмом, белеют буквы: «Да здравству…» Против этого места стоит банка с вмерзшими в белила кистями.

На дальнем конце этой семиметровой полосы топчется по кругу Юган — хочет устроиться подремать. Негромкий свистящий звук, окрик Тагана, и Юган, взглянув в сторону хозяина, демонстративно ложится на куче мерзлой глины.

Торжественный вечер завтра — первый вечер в новом клубе. Сегодня кончают работу плотники, спешно кладутся печи и пишутся лозунги.

Тагана возглавляет составленную на ходу бригаду столяров. В одном из углов уже плотно столпились, будто боясь запачкаться в этом мусоре, белоногие лавки, а к вечеру нужно их еще десятка два сделать.

У Тагана «молодежная бригада», подростки. Они строгают толстые доски, топорами обтесывают поленья для ножек; сам же Таган занят «ответственной» работой: самодельным «национальным» сверлом — из стального наконечника, двух палочек и двух нерпичьих шнурков, которые нужно дергать по очереди, — он просверливает отверстия для ножек, ножом пригоняет их.

Печорские рыбаки кладут печи; одна уже оштукатурена и даже затоплена — от нее идет и дым, и пар от просыхающей глины, и веселое тепло.

Так как рыбаки уже начали было встречать праздник, их просто заперли на ночь в помещении клуба — иначе печи не были бы готовы, им оставили немного еды и чайник, и вот утро — они кончают уже вторую печь.

Володя, увлеченный деловой, предпраздничной, всегда захватывающей и куда более интересной, чем сам праздник, суетой, возвращается от затопленной печи с кружкой закипевшей воды — развести замерзшие белила, — и дальше ложатся четкие белые буквы: «…годовщина Октября».

Длинные прямые линии золотистых, светлых непросохших досок пола; перспектива золотистых брусьев, разделенных темными полосами мха-конопатки, подчеркнута и усилена красными длинными полотнищами лозунгов; густо-красное пятно сцены; почти тепло. Пахнет новыми печками, новыми стенами, чистыми, еще сырыми полами.

Даже собак выгнали.

Гости начинают съезжаться.

Оленьи и собачьи упряжки подъезжают прямо к новому клубу. Поселковые жители топчутся на крыльце задолго до назначенного часа — ведь можно будет обменяться новостями; тундровые люди — они и через Воркуту ехали и по восточному берегу. Поселковые люди на крыльце сбивают снег с подошв, заходят в сени, выходят.

— Ань торова!

— Ань торова!

И по-русски:

— Как зывес?

Новости могут рассказывать, новости могут и пропеть. А можно и молча постоять — сколько людей сразу… Разве не самая новая новость?

Идут в «зал».

Каждый вошедший задерживается у входа, оглядывает помещение: потолок, стены, трогает ногтем печки. Прочитывает вслух лозунги. Трогает лавки.

Если ты хорошо воспитан и внимательно слушаешь приятного собеседника, если ты удивлен, если ты обрадован, если ты доволен, если ты сгораешь от нетерпения — не надо тратить лишних слов. Все можно выразить одним только:

— Но-о-у!

— Но-о-у! — сколько раз слышалось у входа.

Женщины задерживаются дольше: и на новую паницу все смотрят, и люлька мешает торчащим вокруг личика ребенка ворсистым мехом. Надо положить люльку на лавку или на пол и еще все осмотреть. Интересно, а сколько рядов лавок?

Неслышно ступая (топочут только печорские рыбаки мерзлыми валенками), все рассаживаются по лавкам. Женщины даже завязки паниц развязали и, спустив мех с одного плеча, показывают новые красные, в больших или маленьких цветочках платья. А тундровые старухи — те и высоких шапок с сукнами не снимают…

В проходе и у двери столпились люди в ватниках, в черных овчинных тулупах, которые называются почему-то «шубами»: «Посмотрим, если будет интересно».

На сцену проходит президиум: председатель колхоза Иван Петрович Попов, знатный охотник Тайбарей, знатный охотник Лаптандэр, работница зверофермы Соломанида.

— Разрешите мне, товарищи…

Прилетевший спецрейсом работник окружкома партии начинает торжественный вечер.

А потом в клубе прочно поселяется новый запах — сырой одежды: сырых ватников, мокрой обуви, отсыревших в дороге оленьих шкур, которые пахнут еще и дымом, потому что их всегда сушат у костра, — в клубе поселяется запах праздников.

Сегодня одна из тех ночей, когда люди замерзают на пороге своего дома, так и не найдя его.

Непонятно, что это может так грохотать (в поселке нет ни одной железной крыши), так свистеть (провода уже второй день как оборваны), так выть (всем собакам разрешено забраться в сени, где они и лежат плотной грудой, примерзая к полу длинной шерстью, — если нужно выйти, приходится ступать прямо по ним, они все равно не встанут).

Ветер перекатывает на чердаке весла, свернутые паруса, чем-то хлюпает, разбивается порывами об угол дома. Невольно задаешь вопрос: а дом он опрокинуть может?

Настроение тревожное и напряженное, мы все время начеку, нам все время кажется, что нужно куда-то идти, что-то делать… Подложив под дверь лом и так удерживая ее, по очереди протискиваемся в щель наружу.

Ветер срывает даже слежавшийся снег, люди — если кому уж очень нужно — бредут, приваливаясь к стенам, ползут на четвереньках. Ветер не дает подняться; сугробы вырастают там, где их только что не было; в темноте натыкаешься на снеговую стену, руками, на ощупь ищешь, где она пониже, где можно взобраться.

Возле домов сушатся рюжи; сейчас на ветру рюжи похожи на летящих чудовищ; длинные, распертые скрипящими обручами их тела вздрагивают, дергаются: узкий конусовидный конец ловушки, наполненный ветром, как хвост; развеваются растянутые ветром открылки, ловят темноту.

Не знаешь, в какой стороне море; слепнешь и задыхаешься в этом месиве ветра, колючего снега и темноты.

Многие дома угадываешь по сугробам — откуда такая гора снега? Многие дома уже нужно откапывать.

Идем и начинаем копать траншею — коридор, почти вертикальный, вглубь. К дверям соседнего дома.

Володя разнимает двух дерущихся, отбирая у одного из них топор. Парень сбрасывает малицу и, обнаженный до пояса, ложится на снег — это его протест против того, что отобрали топор.

Сорок ниже нуля.

Володя натягивает на парня малицу — он сбрасывает ее снова.

— Принеси мне нерпичий ремень, — говорит Володя.

Утром парень пьет с нами чай, рука у него на перевязи.

— Понимаешь, — виновато говорит Володя, — я не хотел сделать тебе больно, но ты же вырывался и все хотел снова схватить топор.

Володя выступает на колхозном собрании: слишком много спирта, слишком много несчастных случаев.