Вспомнили, что только на днях привезли из-под Ямполя комсомольца Андрюшу Гайворона, ямпольского чекиста, зарубленного бандитами. Лицо его и тело были исполосованы шашками, кровь запеклась в ранах.

И когда я вечером встретил случайно на улице Алешу, я, не здороваясь, спросил его:

— На карнавал пойдешь? — таким тоном, как спрашивают: наш — не наш?

— Пойду, — ответил Алеша, и тогда я вспомнил, что не поздоровался с ним.

— Ну, здорово! Как жизнь?

Я знал, что Алеша безработный, слышал о его неудачах в школе, о неладах с ячейкой. Я ждал: он разведет руками, вздохнет, выругается. Вместо этого он начал мне оживленно рассказывать о борьбе, которую они начали в школе.

— Значит, ты теперь в ячейке? — обрадовался я.

— Нет.

— Нет? Но почему?

— Да так, — пробормотал он, а я улыбнулся.

Ах, чудак! Плохо бы я знал тебя, если бы не понял, в чем дело. Ты всегда был таким: ты всегда любил быть коноводом, главарем. Ты не хочешь сейчас идти в ячейку, потому что не ты организовал ее, потому что ячейка не звала тебя. Ты хочешь прийти в ячейку победителем. Ах, чудак!

Но я ничего не сказал Алеше, только крепко пожал ему руку.

— На карнавале, стало быть, увидимся?

— Ясно!

— Ну-ну!

И я ушел, радуясь, что есть на свете такая замечательная вещь — дружба.

Ковбыш спозаранку приходит в школу. Дома скучно. Отец, согнувшись, сидит над сапогом, вколачивает молоточком гвоздь к гвоздю, иногда насвистывает, чаще молчит и кашляет. Ковбышу-сыну нудно сидеть над сапогом. Огромная его физическая сила млеет у верстака, как великанья нога, зажатая в тесный сапог. Ковбышу-сыну нужны мешки, горы мешков, пузато раздувшихся арбузами.

«Я в грузчики пойду», — мечтает он, а отцу озабоченно говорит:

— Сегодня в школу велели раньше прийти.

— Иди, иди! — торопливо отмахивается отец. Он всю свою жизнь гадал: «Сына в ученье выведу».

А Ковбыш-сын медленно, вразвалку бродит по пустому зданию школы, томится, давит ранних мух на потных стеклах и мечтает:

«На Волгу сбегу. Наймусь в грузчики. Я — сильный».

Он прижимается лбом к стеклу: на улице ростепель, серые туманы бредут по-над стенами.

«Скоро пасха, — думает Ковбыш. — А что?»

Ничего! Только что занятий в школе не будет, а так — ни яиц-крашенок, ни куличей. Отец и в церковь не пойдет. Вот в деревне раньше: колокола звонят, сначала маленькие — мелко-мелко, дробно, весело: дили-дон-дон-дон, дили-дон-дон-дон, — потом и большие, ленивые, вступают в перезвон, медленно, важно: бом-бом-бом. Дряхлый пономарь в большом соломенном бриле никак не управится с колокольной ватагой: колокола, как балованные ребята, вырываются из его старых рук. Ковбыш-сын лезет на вышку помогать. Уже и тогда у него в руках была недетская силища. И некуда ее деть!

«Еще всенощная… Хорошо!» — вспоминает парень, и по сырым коридорам школы вдруг проносится запах вербы, воска, дешевого мыла, чисто вымытых полов. Ноздри Ковбыша вздрагивают. Какие-то обрывки, запахи… цвета возникают, появляются и опять пропадают.

Говорят, бога нет, — этого Ковбыш не знает доподлинно. Отец говорит: нету.

— Тридцать лет и три года вколачиваю гвозди в подметку, — язвит отец, — а бога не встречал.

А мачеха сердится.

Может, и нет бога! Какое Ковбышу-сыну дело?

«Я после пасхи в грузчики сбегу», — думает он и видит: Волга течет широкая, жирная; грузчики лежат пузом кверху, воблу жуют, арбузы бьют об колено, сок арбузный течет на штаны на грузчицкие.

«Сбегу!» — решает он и лениво идет по коридорам.

В классе шестой группы он натыкается на сбор ячейки. Володя Голыш рисует плакат. Лукьянов возится с бумагами. Юлька что-то пишет.

Ковбыш тихо присаживается около рисовальщика и глядит, как ловко прыгает кисть по картону. Прыг — и вот заалела рука девочки, прыг — красное знамя вспыхнуло над ней, прыг — заря растеклась по небу.

«Отчего я не умею рисовать?» — завистливо думает Ковбыш, и тоска еще сильнее охватывает его.

Молча, неподвижно сидит он. С ним никто не заговаривает — все заняты своим делом. У него одного никакого дела нет.

— Готово! — вдруг говорит Голыш и вытирает рукавом легкий пот со лба. — Теперь повесить надо.

Ковбыш вдруг поднимается с места.

— Дайте я! — говорит он решительно. — Я прибью!

Он бережно берет плакат, молоток, отыскивает в стене гвозди, выдергивает их, радуясь, что и ему нашлось дело.

— Где? — спрашивает он коротко.

Ему объясняют: в коридоре.

Ковбыш любовно прилаживает картон, затем крепкими ударами вколачивает гвозди. Плакат висит хорошо.

Прибив, Ковбыш начинает медленно читать текст плаката:

«На пасху учиться? — удивился Ковбыш. Ему кажется, что он неверно прочел. Он еще раз читает. — Да, на пасху учиться. Люди гулять будут, колокола звонить будут, — солнце, простор».

Ковбыш оглядывается: ни души в коридоре. Он поднимает руку, вот сейчас он сорвет этот дурацкий плакат, и все будет по-старому: хорошо и празднично.

…Пономарь в большом соломенном бриле лезет на звонницу.

— Эй, Федюша, помогай!

И Ковбыш-сын карабкается за ним по трухлявой лестнице. Вот влез, оглянулся: окрест синеет лес, дымятся голые еще, цвета золы, деревья, на реке шумно ломается лед.

Дилинь-дон, дон-дон, дилинь-дон, дон-дон…

«Алеша тоже, наверное, будет против ячейки, — вдруг приходит ему в голову, и он срывает плакат, вертит его в руках. — На пасху заниматься, а пасхальные каникулы перенести? Чудаки!»

Но рвать плакат ему жалко, — он вспоминает, как стремительно прыгала кисточка Голыша. Вот он и стоит один в пустом коридоре и вертит плакат в руках, не зная, что делать с ним.

Алеша целый день болтался на бирже. Это было пустое занятие! Ясно же, ему работу сейчас не дадут. Есть подростки с большим безработным стажем.

Но Алеша привык вставать рано утром и бежать на службу; службы теперь не было, — бежал на биржу. Болтался там целый день, а потом с биржи — прямо в школу. И опять не было свободного времени. Оно проплывало между пальцами. Иногда Алеша останавливался и испуганно оглядывался:

«Что же будет со мной? Ни работы, ни профессии, ни настоящего дела. А время идет, бежит время. Что же это?»

«Вот учусь ведь! — утешал он себя, и сам же издевался над этим утешением: — Учусь! Чему? Зачем? Буза-а!»

Только борьба, разгоревшаяся в школе, захватила его целиком. Он знал, что после неудачных перевыборов настоящие бои только начинаются.

Он торопил Рябинина:

— Давай опять собрание соберем! Давай собрание!

А Рябинин смеялся:

— Вот как ячейка решит.

Но в ячейку Алеша не хотел ходить.

Ковбыш бросился к нему навстречу, размахивая плакатом, и еще издали озабоченно закричал:

— Рвать или вешать? Как, Алеша, а?

— Вешай! Только это ерунда.

— Ну да! — обрадовался Ковбыш.

— Надо на карнавал идти, всей школой — на штурм небес. Я попом оденусь, а ты муллой.

— Нет, я моряком.

— Дурак! При чем же тут моряки?

Ковбыш прибил плакат, и скоро около этого размалеванного куска александрийской бумаги загудела толпа школьников.

Девичий истерический голос вырвался из толпы и зазвенел над коридором:

— Никто не имеет права! Никто! Слышите? Никто! Пустите меня!

— Она может сорвать плакат, — тихо сказал Алеша Ковбышу. — Стань около. Покарауль.

Он окинул коридор взглядом: никого из главарей ячейки не было здесь.

— Заседатели! Заседают!.. — усмехнулся Алеша.

Толпа росла и темнела, как туча. Алеша не мог понять: чего они галдят? Ну, будем на пасху учиться, не будем — какая разница? Он прислушивался к голосам. Он узнавал их.