— Марго, знаешь, что у нас новенькая по русской ли­тературе?

— С чего ты взяла?

Рите было безразлично, кто преподает им русскую ли­тературу, ей было двадцать пять, и она давно видела себя запределами института. И у нее уже были свои пристрас­тия, изменить которые не мог ни один преподаватель: еще в дни работы на заводе Рите полюбились несколько сти­хотворений, и всю русскую литературу для нее олицетво­ряла Марина Цветаева, а где-то в ее тени были Зинаида Гиппиус и Софья Парнок.

Наконец дверь распахнулась и гул стих: в аудиторию вошли декан и молодая женщина, которой едва ли было больше тридцати. Седой декан вежливо указал молодой коллеге на кафедру и по-домашнему тихо произнес:

— Господа студенты, прошу любить и жаловать! — Де­кан улыбнулся лекторше, уже раскладывающей на кафед­ре свои записи. — Зоя Андреевна будет преподавать вам русскую литературу!

Когда декан вышел, а обсуждающий шепот смолк, Зоя Андреевна наконец решилась оторвать глаза от бумаг и взглянуть на своих учеников — в глазах от волнения рас­плывались лица… Но вот одно, напряженное, вдруг обре­ло четкие очертания и заставило Зою покраснеть: девуш­ка с дерзкой стрижкой «паж» смотрела на нее огромными темными глазами так пристально, будто, кроме них дво­их, никого вокруг не было.

«Свободно шея поднята, как молодой побег. Кто ска­жет имя, кто — лета, кто — край ее, кто — век? Извилина неярких губ капризна и слаба, но ослепителен уступ бетховенского лба…»

«Вот и ты, во плоти; тебя зовут Зоя», — думала Рита, прикасаясь взглядом к светлому завитку, упавшему на шею, к удивленно раскинутым над усталыми, должно быть недоспавшими, глазами бровям, к прямому носу и нежно­му овалу…

И в это, и во все последующие занятия по русской ли­тературе Рита заставляла себя понимать слова, которые произносит Зоя, а не только смотреть, как улыбка с забав­ными дужками в уголках превращается в беспорядочное движение губ, выпускающих бархатный голос вместе с какими-то смыслами…

— Рита, вы снова не слушаете? Мы же говорим о том Баратынском, который не вошел в хрестоматии, о неизвестном, неоткрытом. Неужели вам совсем не интересно?! — В голосе Зои Андреевны звучала досада.

— Не интересно! — Рита отвечала с вызовом, боясь случайно дрогнувшим голосом выдать свое чувство. — Я не люблю Баратынского, я люблю Цветаеву, особенно цикл «Подруга», где она пишет о своей любви к Софье Парнок!

Зоя Андреевна неловко усмехнулась. и отвела глаза, ста­раясь больше не смотреть на Риту. После этого Рита не появлялась в институте несколько дней. Потом пришла к концу учебного дня. и, войдя в аудиторию в середине се­минара, уселась на самом верху, старательно вырывая по линейке кусочек страницы из зеленой книги. После заня тия она так же молча ушла, оставив оторванную бумажку на кафедре, Зоя перечитывала снова и снова:

Ты проходишь своей дорогою,

И руки твоей я не трогаю,

И тоска во мне — слишком вечная,

Чтоб была ты мне — первой встречною.

Сердце сразу сказало: «Милая!»

Все тебе наугад простила я,

Ничего не знав, — даже имени! —

О, люби меня, о, люби меня!

Зоя вышла из института и вместо привычной дороги налево почему-то пошла к скамейкам, обозначившим то­полиную аллею. Рита вышла ей навстречу. и они прогово­рили дотемна.

С тех пор после занятий Рита бродила по скверу на­против института и поглядывала на вход, и, когда оттуда, постукивая каблучками и шурша легким плащом, выхо­дила Зоя, Рита закидывала сумку на плечо и быстрыми шагами догоняла учительницу, похожую на девушку Бот­тичелли. Поначалу Зоя смущалась, но, если, случалось, она не видела Риту в аудитории и не находила в сквере, ей было по себе… Зоя перестала отводить глаза, когда находила на кафедре букетики первоцветов, и перестала скрывать свою радость, встречая Ритину улыбку.

Однажды они бродили по набережной и проголода­лись.

— Зоя, можно, я угощу вас в кафе? — Рита проситель­но заглянула в глаза своей спутнице.

Зоя остановилась:

— Рита, если ты не против, давай на «ты», хорошо?

Рита бросила сумку на мостовую и, подхватив Зою, на­чала ее кружить, потом осторожно поставила на землю, и они встретились глазами: у обеих где-то на дне каре-зеле­ной бездны играли ласковые задорные лучики.

— Ты должна понять, Алиса, это была просто страст­ная привязанность, я не буду употреблять по отношению к однополым существам слово «любовь», — оговорилась на всякий случай Анна Михайловна,

Алиса усмехнулась:

— А что, у такого высокого слова, не поминаемого всуе, есть какая-то привязанность к половым признакам?!

Бабушка рассказывала о помутнении, которое случи­лось с Зоиным разумом, когда она, забыв о семье и ответ­ственности, с головой ушла в отношения, «навязанные ей эмоционально неустойчивым, не совсем адекватным чело­веком — Марго». Алиса представляла себе их — идущих за руку по городу и знающих, что ни один прохожий, как ни один мало-мальски близкий им человек на этом свете, не поймет, что происходит между ними; и это трепетное, жгучее, сильное внутри, как василек-сорняк, выросший на огромном иоле среди колосьев ржи, — бесприютно.

Об их связи никто не знал два года — до окончания Ритой института; потом они стали встречаться реже, отче­го обе страдали, и свидания становились еще больнее, еще слаще, и женщины с трудом скрывали свою нежность, свое желание, свое чувство… Алиса догадывалась об этом лишь по прохладным бабушкиным комментариям: «Конечно, им, видите ли, хотелось видеться чаще!»

…Зоя меньше времени проводила с детьми, и, когда по выходным она подхватывала их в охапку, тащила на ка­русели и покупала мороженое, муж смотрел на нее пристально и щурился, а она рассеянно отводила взгляд, и что-то должно было случиться, потому что всем уже было трудно дышать: все, что прячется внутри души, как узник забирает из воздуха слишком много кислорода— как та угроза, которая спрятана в тяжелых тучах, готовых вот-вот быть рассеченными огненным зигзагом.

И Зоя подвернула ногу.

Зоя подвернула ногу, когда они с Марго гуляли вече­ром по парку; Зоя подвернула ногу, когда случайно в том же конце города находилась ее свекровь, решившая прогуляться по тем же аллеям… Когда Зоя подвернула ногу, вскрикнула от боли и покачнулась, Марго подхватила ее на руки и прижалась губами на несколько долгих секунд, а потом бережно опустила подругу, и та обвила ее о руками и прижалась ближе. Пожилая дама с лакированой сумочкой, стоящая в конце аллеи, с испугом закрыла рот рукой в тонкой перчатке…

Когда Зоя вернулась домой, муж не посмотрел на нее и лишь сказал металлическим голосом, мешая на сковород­ке картошку:

— Завтра мама позвонит в партком твоего инститита: ты ее знаешь, отговорить ее не в моих силах… Начитались поэтесс Серебряного века!

Зое предложили уйти «по собственному желанию»; ин­теллигентные коллеги сочувственно качали головами, не потому, что она оставалась без работы или была окруже­на недобрым любопытством, — эти головы качались, от­рицая Зоину любовь, будто доподлинно знали, что высо­кие чувства возникают не так, не там и не с теми.

Зайдя на кафедру филологии в последний раз, Зоя, пе­ресилив себя, оглянулась на притихших коллег, ей показа­лось, что им едва ли были знакомы чувства, чистоту которых они так защищали… Дама-ректор, подписывая Зоино заявление, строго сказала:

— Возьмите себя в руки, Зоя Андреевна! Разлагающее влияние3апада не должно проникать в СССР через лю­дей, имеющих диплом педагога!

Только седой декан на прощание пожал Зое руку и пожелал держаться:

— Все эти увольнения, Зоечка, ничто перед тем, что мы все умрем!

И Зоя улыбнулась, а потом плакала на Ритином плече:

— Они назвали это аморальным! Не потому, что се­мья, — вообще!

Марго гладила Зою по волосам и молчала: ей было пло­хо от Зоиной боли, и она знала, что за всю грядущую жизнь гонений и страданий она может дать любимой только свою любовь: грубую, ревнивую, нежную, страстную и… нескон­чаемую.