— За знакомство, — отец налил подполковнику «Посольской».

— Валериан, — поднялся подполковник. — Можно без отечества.

— Будь здоров, Валериан!

— Будь здоров, Иван!

Чокнулись. Выпили.

Выпив, подполковник посинел глазами, прояснился. Хотя и до того был синеглаз и ясен. Леон подумал, что вопрос, приведший его к отцу, не терпит промедления. Как не терпит промедления перевооружение армии новейшим стрелковым оружием.

— Ваня, — сказал подполковник. — У меня очень мало времени. Через двадцать минут, — посмотрел на часы, — заступаю на дежурство.

— Ты закуси, Валериан, — посоветовал отец.

— Сначала я задам вопрос, Ваня, — ответил подполковник, — потом мы ещё по одной выпьем, и я поеду.

— Хорошо, — согласился отец. — Задавай свой вопрос, а я пока сделаю тебе бутерброд.

— То, что ты говорил, Ваня, безусловно, правильно. Ты говорил, как я бы сам говорил, если умел. Но я не умею. Кое с чем, конечно, я бы мог поспорить, но не в этом дело. По существу, Ваня. Ты абсолютно уверен, что только так можно? И только так нужно?

Возникла пауза, во время которой погибли все земные звуки, растёртое же инверсионными полосами-лямками небо-рюкзак привалилось к окну, как будто ходящий кругами Господь Бог вознамерился подслушать разговор учёного-марксиста и подполковника-мотострелка.

— Нет, — нарушил паузу отец. — Я в этом не уверен, Валериан. Скажу тебе, как брату: я абсолютно уверен, что можно и нужно, что только в этом спасение, но я отдаю на волю тех, кто возьмётся спасать, что именно можно и как именно нужно. Я всего лишь слабый духом теоретик, Валериан.

Голос отца звучал тихо и твёрдо. Леон никак не мог определить: свободопроницаем или нет его голос? Неужели существует что-то более, вернее, не менее значимое, нежели свобода, удивился Леон. Если да, то именно об этом сейчас говорили отец и Валериан.

— Но ты бы мог допустить, Иван, — подполковник смотрел в упор на отца, и глаза его были в один цвет с вечерним небом, — что можно и нужно не то, о чём ты говорил в зале, а нечто совершенно противоположное?

Вероятно, он имеет в виду право русского народа, подумал Леон, жить, как он хочет. Свобода — итог общественного развития, плод просвещённого разума, но право жить народа, как он считает нужным, выше? Дух Божий! — вдруг догадался Леон. Ему потребны бескрайние российские пространства, чтобы нестеснённо носиться! Ему не нужны здесь ни густая, как в Китае, муравьиная жизнь, ни неуёмная, как в Америке, свобода. Потому-то Господь и выбрал для России третье, милое его сердцу, состояние тихого (а временами буйного) помешательства. Нежизнь и несвобода. То есть если жизнь — без радости. Если свобода — голодная, звероватая, чреватая. Выходит, подумал Леон, отец и Валериан хотят скорректировать Дух Божий, как будто Дух Божий — артиллерийская стрельба по русскому народу. Собственно, почему бы и нет? Кому на Руси корректировать Дух Божий, как не учёному-марксисту и офицеру-мотострелку?

— Я говорил, — внимательно посмотрел на Валериана отец, — о рыбаке, не в добрый час выходящем на рыбалку, а не о снасти, которую он берёт с собой. Я благословлял действие, Валериан, а не сомнение. Слова же… — помрачнел, щедро плеснул в свой стеклянный и Валерианов нержавеющий стаканы водки. — Слова же, Валериан, всегда отыщутся. И для оправдания, и для осуждения. Только вот…

— Что только вот? — уточнил Валериан.

— Да не раз уж бывало в российской истории, — вздохнул отец. — И каждый раз впору было петь: «Всё не так, ребята!» Если срывалось, ещё туда-сюда, но если получалось — оказывалось неизмеримо хуже, чем было до. Это я говорю тебе, Валериан, как учёный.

— Ваня, — сказал подполковник, — это ответ на второй вопрос. А я его не задавал.

Некоторое время самозваные корректировщики Духа Божьего сидели молча. Тема была исчерпана. Причём как-то безнадёжно и не к взаимному удовольствию. К тому же неумолимо подступало время Валерианова дежурства.

— Чуть не забыл, — Валериан опустил руку в портфель, достал литую чёрную, разделённую на два рога, трубу. — Тебе на память, Иван.

— Мне? — недоуменно принял трубу отец.

Неурочный светлый ночной луч скользнул по комнате. Труба поймала его рогами-сечениями, моргнула красным.

— Танковый прицел, — объяснил Валериан, — на рыбалке, охоте полезная штука. И вообще. Ночного инфракрасного видения. Вот эту кнопку нажмёшь и смотри. А как на звёзды интересно!

У Леона забилось сердце. Ради такой вещи стоило жить. Знал бы он, что у него будет танковый прицел, ни за что бы не стал стреляться.

— Валериан, — растерялся отец, — право, не знаю. Наверное, это дорогая штука.

— Дорогая, — подтвердил Валериан, — но в Нелидове завод. Прицел идёт здесь за литр самогона.

— Подожди, Валериан, — отец сунулся к водочному рюкзаку.

— Не суетись, Ваня, — Валериан поднял нержавеющий стакан. — Лучше выпьем за правду.

Отец, как репку из грядки, выдернул из рюкзака бутылку «Пшеничной». Другой рукой из сумки — книжку «КПСС — руководящая и направляющая сила перестройки», последнюю свою, ударно изданную несколько лет назад книжку. После неё издание книг у отца застопорилось.

— Да-да, за правду, — теперь он судорожно искал ручку, чтобы сделать надпись. — Она, конечно же, там, в электронном танковом прицеле ночного видения, наша русская правда, где ей ещё быть? Вот только видят её немногие. Чёрт, где же ручка?

— Скоро увидят все.

За сокрывшуюся в электронно-инфракрасно-оптических глубинах прицела ночного видения русскую правду решили выпить стоя.

Вне всяких сомнений, она была продуктом высочайшей технологии. Но при этом её обменивали в Нелидове на литр самогона. Если допустить, что некоторые обмены происходили в ночи (когда же ещё?) возле пролома в заборе, в кустах, в лесу, то легко можно было вообразить военно-заводского похитителя правды, отслеживающего в инфракрасный прицел крадущегося к условленному месту покупателя. А после — нового обладателя правды, провожающего в прицел уносящего за пазухой бутылку самогона довольного похитителя. Таким образом, в высокотехнологичное созерцание правды широко вливались вместе с самогоном первобытно-общинные меновые (рыночные?) отношения, что делало это самое содержание тайным и непостижимым, как случайный ночной пейзаж в прицеле инфракрасного видения.

Так вдруг посмотришь куда-нибудь, и одному Богу известно, что увидишь.

Отец и Валериан опустили пустые ёмкости на стол, глядя друг на друга зверски-дружественно.

— Мне пора, — сказал Валериан.

Отец долго думал, как надписать морально устаревшую книгу. Наконец, придумал: «Валериану — русскому офицеру и другу».

— Спасибо, — серьёзно произнёс Валериан, — обязательно прочитаю. Прямо сегодня на дежурстве и начну.

— Не обязательно прямо сегодня, — смутился отец, — это, скорее, как память о прошедшей эпохе. Когда-нибудь.

— Разберёмся, — протянул руку подполковник.

— Подожди, Валериан, — забеспокоился отец, — возьми «Пшеничную».

— «Пшеничную» не возьму, — твёрдо ответил Валериан. — Понимаю, — упредил отцовские упрёки, — ты от чистого сердца, но честь офицера не позволяет уподобляться. А сей мерцающий в тумане сосуд, — кивнул на флягу, — тебе. Там спирт. Счастливо, Ваня. Спасибо за угощение. Бог даст, свидимся!

— Да тут литр! — крикнул отец.

— Ноль семьдесят пять, — улыбнулся Валериан, шагнул к двери. Он уходил эдаким русским римлянином, если можно такого вообразить: гордым, щедрым, государственным и… почти трезвым.

— Хоть адрес возьми! — догнал отец, сунул визитную карточку. — Будешь в Москве и не зайдёшь… расстреляю! Прицелюсь в эту штуку и…

— Осенью, а может, раньше буду, — пообещал Валериан, — обязательно загляну. — И ушёл, мелькнув прямой спиной в дверном проёме.

Некоторое время отец задумчиво прохаживался по комнате. Потом зачем-то отвинтил вторую (глубинную) крышечку с фляги, понюхал, пробормотал: «Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы».