— Гроза? Где? — «спокойно», но серьезно спросили там, сям.

Несколько голов потянулись к иллюминаторам.

И сейчас же радио косвенно подтвердило:

— Уважаемые пассажиры, сообщаем данные о полете. Полет проходит на высоте десять тысяч метров. Температура воздуха за бортом — минус пятьдесят один градус. Впереди по курсу — Багамские острова. Под нами, на высоте восемь тысяч метров, гроза. Полет проходит нормально, вскоре ожидается…

Постепенно салон впал в прежние полусон — хмарь.

«Хоть некое развлечение», однако…

Ночь.

Ночь.

Тьма надоела сердцу.

Выглянешь — черно, шары серого дыма; снова черно.

Сидишь, дремлешь — подкорка варит; потом она и не варит, а сон так и нейдет; думать о работе неохота, но думается, хотя вяло.

Я лечу на Кубу по двум конкретным делам — более общему и более личному; первое — это найти некоего Пудышева — электрика, советского специалиста на Кубе, и «потолковать» с ним «на месте»; второе — постараться отыскать одну старую испанскую книгу, в которой будто бы изложены принципы тонического стиха так, как мы их понимаем ныне применительно к нашему раешнику; исходное дело — конечно, первое, а второе — это уж так: старый интерес, да и спор с приятелем.

Ну и третье — вроде и не дело, а главное: «посмотреть»; кроме прочего, меня всегда, пусть как дилетанта, занимали природа Карибского района и старая испанская архитектура колониального типа.

Я стал думать о том, как искать Пудышева; разумеется, пойду в этот, как их, ГЭСК — Государственно-экономический совет по координации, причем первым номером по прилете: знаю я командировочные, то да се — тут и застрянешь; сделать, а тогда уж ориентироваться; мне хотелось полегче побыть на Кубе.

Да, Пудышев; что за фамилия? Северянин?

Север… се…

Вдруг, как от толчка, я очнулся; я не понимал, что такое.

Ничего не происходило.

Масляно-серо горели ночные лампы, сосед подремывал — кивал; впереди тоже дремали или, во всяком случае, сидели молча; туристы давно затихли.

Я не понимал.

Я выглянул в иллюминатор.

Небо, космос по-прежнему были темны: хотя и не черны, но — темно-дымно-сини; а там, на краю всего, стояла четкая и ясная, нестерпимо желтая полоса; все молчало — все приготовилось; дымно, дымно, сине, сине; серо, синь, синь, серо; и — четкая, ясная полоса зари.

Самолет в это время поворачивал; заря виделась то в то, то в это окно; публика зашевелилась; Куба, этот cocodrilo или caiman (это разное!), на спину которому села palomita blanca (белая голубка), как написала одна кубинская поэтесса, мелькала под нами зеленым и бурым в сером дыме своего февральского утра.

Да, издавна считается, что Куба как остров имеет форму крокодила или каймана; они составляли основную фауну острова.

В слове «крокодил» для кубинца нет отрицательного оттенка; мы бы обиделись, а кубинец сам любит говорить об этом.

Мы не обижаемся на «медведей»; есть народы, которые высочайше чтут змей, мышей.

Человек одинаков в поклонении детскому; сами предметы поклонения — разные; так что же? Разве это повод для дискуссий?

Чувство-то одно и то же.

Самолет легко стукнулся колесами — и мы, как обычно, с некоторым тайным облегчением-радостью ощутили под собой неровности и надежную, как бы просторную твердь и силу «матери Геи»; вскоре, в солнце и зелени, мы шли в помещение аэропорта.

Я оглядывался, я вдыхал этот воздух; Куба… Куба.

Суша и океан.

По журналистской привычке я шел быстро и обогнал прочих; но вот я остановился у здания, поджидая их.

Я еще раз огляделся, уже не торопясь; у здания стояло несколько маленьких пальм с неимоверно гладкими, веретенообразными (утолщение смещено вверх) серыми стволами; я недаром обратил на них внимание; как я потом убедился, их гигантские братья господствуют на Кубе — дают основной фон пейзажу; это королевская пальма.

Небо было голубое — хочется сказать, как в Монголии или в Италии, но все-таки бледнее; солнце — белое, четкое, прямое — разумеется; его свет, напор, напор света; однако же было не так и жарко; ветер вообще прохладен; океан? февраль?

Впрочем, местные впоследствии говорили мне, что, когда у кубинца спрашивают, какова погода, он отвечает: «Двадцать градусов». Одна из наших догм: раз тропики, то всегда 50. На деле тропики — разные: как и все на свете. На Кубе жарко в конце июля — начале августа; да и то это не столько жара, сколько влажность. А градусов — 30. В это самое душное время было 26 июля — штурм Монкада в Сантьяго-де-Куба; как видим снова, погода не мешает действию… Действию, когда оно есть.

Кроме того, когда кубинца спрашивают, дождь или солнце, он отвечает: «Дождь, солнце».

Вернее: «Солнце — дождь».

На Кубе чаще всего — солнце, но в любой миг может случиться дождь, часто одновременно с солнцем.

Пока я стоял у здания аэропорта, разглядывая пальмы, небо, красноватую землю и еще некие деревца, как ни в чем не бывало (февраль и все же еще Северное полушарие!) цветущие малиновым, ярко-желтым и палевым (малиновое — ворса эдакая!), подошли все прочие, в частности и туристы — они последними; пока суд да дело, многие, подобно мне, остановились, озираясь — разглядывая эту землю.

Алексей, конечно, шел с этой дамой, но не рядом, а чуть сзади и через одного человека, что ли; она все время обращалась к нему, вообще показывала, что она при нем; он улыбался и нечто говорил ей, но и улыбался и говорил втайне хмуро и сонно. Тут уж возник ритм, отмеченный мной еще в самолете. Он при ней (при ней?) был именно устал не устал, а опущен, что ли; и все время был чуть поодаль, отстраняясь как бы. В самолете это могло показаться случайностью, сейчас, на ходьбе — когда человек так или иначе проявляет волю, — это было ясно. Шел он будто бы нехотя; я вспомнил, что он, как и я, любит быстро ходить (Заповедник!..), а тут ему приходилось плестись. Ибо женщина шла не быстро. Рядом с ней впритык, наклоняясь к ней сверху вбок с обычным в таких случаях слюняво-слащавым видом, тащился неимоверно пошлый брюнет; она отвечала ему и время от времени обращала на него свой долгий и словно бы стоячий взор, а затем полуобращалась к Алексею, как бы прося прощения и свидетельствуя, что она — тут; он сонно отводил глаза и отсутствующе смотрел на даль — на Кубу.

Что касается женщины, то это была поразительная красавица; я давно не видел такой. В белом солнце, на фоне кубинского неба, пальм, кустов в малиновых, ярко-желтых цветах она смотрелась втройне великолепно, хотя, как я сразу схватил своим старым «циничным» воображением, это все же была красавица скорее для дома, для интерьера, чем для натуры, пейзажа: всем известно, что в этом смысле бывают разные типы… Приходится повторить давнюю мысль: не скажу, что у нее были совершенно правильные, что называется, черты лица; нос вроде широковат, брови слишком густы, губы слишком нагло, кричаще сочные, хотя и прекрасно уложенные — не выпяченные, не завернутые и так далее; и так далее, вот именно; но все же она была красавица, красавица — это слово немедленно приходило на ум; а не «хорошенькая», «прелестная», «милая», «симпатичная», «ничего», «вполне» и тому подобное, что мы ныне говорим о женщинах. Глаза были совершенно «ненормально» громадные и какого-то, как сказал потом кто-то, иезуитски дымного цвета — не голубые, не серые, не зеленые, а все это вместе; во всяком случае, светлые; и эта полупрозрачная смесь, когда она останавливала на вас взор под темными ресницами, производила особо тайное впечатление — уводила вглубь — в дым. К тому же глаза резко блестели и, видимо, были всегда ясны. Лицо ее было великолепно; в нем был отсвет мулатского — эти губы, эта чуть темная кожа; что, как увидим, родило повод для «разговоров» на Кубе; и вот это неповторимое в сочетании с яркостью, резкостью, изяществом и красотой пропорций давало неотразимое целое. Сложена она была совершенно чисто, волнующе и не бравировала своей фигурой, а порой забывала о ней на ходьбе, что, конечно, только «усиливало силу»; редко у современной женщины увидишь такую гордую, одновременно мощную и красивую грудь: она именно несла ее — при этом забыв о ней; все остальное было соответственно; волосы были, я сказал, пепельные — ничего особенного, но они не мешали всему — как бы отстранялись, давая дорогу самой красоте, великолепию, превосходству; так конферансье в черном отстраняется, давая дорогу ослепительному созданию в светлом блестящем наряде, в лучах бриллиантовых прожекторов. Надо сказать, она была дразняще «наштукатурена»; но ей шло. «Тени», тушь на ресницах, блестящая помада на широких губах как раз лишь усиливали то, что есть: делали еще более резким. Обилие всего этого давало особую новую откровенность, открытость ее красоте. Кроме того, было и что-то еще в ее лице, красоте, чему все это было своим — родным, пригнанным. Одета она, ныне, была просто, но резко и ясно и сообразно себе: была в черной кофте и светлой юбке. Лет ей шло, на сей момент, двадцать пять — двадцать шесть, но это при внимательном взгляде; а смотрелась она — как бы сказать? — старше своего возраста, но старше не потому, что старше, а потому, что при взгляде на нее приходила мысль: красота как красота, как красавица, не может быть слишком юной; в этом смысле в самолете взгляд мой сзади был обманчив; юное значит неопределенное; здесь же — резкость. Мощь красоты. Кроме того, при еще более внимательном взгляде явно было, что эту красоту давит некий опыт. Явно было, что прежде она была и более легкая, и более… стройная, хотя и (?) сейчас стройнее и пластичнее этой женщины было трудно вообразить; может, я опять домысливаю, зная все; но не думаю… А такое не молодит женщину. Вообще, странное дело: при взгляде на нее «пелось» о чем угодно — о красоте, о слепительной силе чуда; но не о молодости. Это до того справедливо, что я буквально лишь сейчас и вспомнил об этом; ранее даже и мысли-сомнения на эту тему не приходили. Наблюдая ее и слыша о ней, я после ни втайне, ни внешне не наткнулся на то слово. И уж тем более — на слово «юное». А ведь она и теперь была молода. Любопытно, что, обращаясь к ней, никто из наших не говорил обычное — «девушка»; все называли «вы» или, если знали, по имени. Притом иногда — полным именем; уменьшительное, сюсюкающее не шло к ней; слово «девушка» именно и поэтому тоже не то; весь ее вид тотчас же вызывал мысль о возвышенном, серьезном, неимоверно живом; одновременно о чем-то вульгарном, но вульгарном — освещенном светом; и тут же, тут же возникало в уме: вот красавица. Очень красива.